Альгамбра
Шрифт:
Три прекрасные царевны пришли в ужас. Хотя добрая старушка и пылала негодованием, но по натуре была незлоблива и отходчива. К тому же музыка явно оказывала на ее питомиц целебное действие. Щеки их разрозовелись, глаза заблистали. И Кадига больше не прерывала любовных напевов рыцарей.
Когда они стихли, царевны немного помолчали; потом Зораида взяла лютню и нежным, дрожащим голоском пропела арабскую песенку, смысл которой был примерно таков: «Роза укрыта меж листами, но с негою внимает пению соловья».
С
Увлеченные этим тайным общением, царевны совсем иначе глядели и держали себя, чем отец-левша был несказанно доволен, но больше всех ликовала и хвалила себя за предприимчивость благорассудная Кадига.
И вдруг немые переговоры оборвались: день проходил за днем, а рыцарей в ложбине все не было. Тщетно царевны выглядывали в окно. Тщетно выгибали они свои лебяжьи шеи с балкона, тщетно заливались песнями, словно соловьи в клетке, — их иноверцев-возлюбленных как не бывало, и кущи не откликались на пение. Благорассудная Кадига пошла разузнавать, в чем дело, и вернулась с омраченным лицом.
— Ах, деточки мои! — воскликнула она. — Чуяла ведь я, чем это кончится, да вы слушать ничего не хотели; вот теперь погорюете! Испанских кабальеро выкупили их семьи; они в Гранаде и готовятся к отъезду на родину.
Известия эти повергли трех прекрасных царевен в отчаяние. Заида негодовала, что их ни во что не ставят, что с ними даже не удосужились проститься. Зораида ломала руки и рыдала, смотрела в зеркало, утирала слезы и рыдала снова. Тихая Зорагаида склонилась с балкона и молча роняла слезу за слезой вниз, на цветы у края оврага, где так часто сидели непостоянные рыцари.
Благорассудная Кадига изо всех сил утешала их.
— Успокойтесь, деточки мои, — говорила она, — это все дело привычки. Так уж устроен мир. Ах! Вот поживете с мое, сами поймете, что за народ мужчины. Наверняка у этих кабальеро есть свои дамы, какие-нибудь испанские красавицы в Кордове и Севилье, они скоро будут распевать серенады под их балконами и думать забудут о прекрасных мавританках из Гранады. Так что успокойтесь, деточки, оставьте их даже и вспоминать.
Утешные слова благорассудной Кадиги почему-то еще умножали скорбь трех царевен, и они прогоревали два дня напролет. На третий день утром добрая старушка вошла к ним, сама не своя от возмущения.
— Какие все-таки бывают на свете бессовестные люди! — воскликнула она, когда к ней вернулся дар речи. — И поделом мне за то, что я помогала вам обманывать вашего почтенного отца. Чтоб я больше не слышала про этих испанских кабальеро!
— Как, что случилось, милая Кадига? — кинулись к ней насмерть перепуганные царевны.
— Что случилось? Измена! Она хоть еще и не случилась, но была уже мне предложена — мне, вернейшей подданной, надежнейшей дуэнье! Да, дети мои, испанские кабальеро посмели упрашивать меня, чтоб я уговорила вас бежать с ними в Кордову и выйти за них замуж!
Оскорбленная старуха уткнула лицо в ладони и разразилась слезами скорби и негодования. Три прекрасные царевны бледнели и краснели, краснели и бледнели, трепетали, потупляли взоры, робко взглядывали друг на друга и не говорили ни слова. А их старая дуэнья в безудержном горе раскачивалась взад-вперед, восклицая: «И я дожила до такого позора! Я, самая верная служанка на свете!»
Наконец старшая царевна, у которой хватало духу на всех трех и которая во всем была зачинщицей, приблизилась к ней и тронула ее за плечо.
— Хорошо, матушка, — сказала она, — а если б мы вдруг согласились бежать с этими испанскими рыцарями, — разве это возможно?
Добрая старушка на миг прервала стенания и подняла взгляд.
— Возможно ли? — отозвалась она. — Увы, еще как воз можно! Ведь рыцари успели подкупить Гуссейн-бабу, вероотступного начальника стражи, и все подготовили! Но по думайте только: обмануть отца! Вашего отца, который так мне всегда доверял!
Совестливую Кадигу снова одолела скорбь, и она опять стала раскачиваться взад-вперед, заламывая руки.
— Ну, нам-то отец наш никогда не доверял, — сказала старшая царевна. — Он полагался на замки и засовы, а мы жили пленницами.
— Да, в этом есть своя правда, — отвечала старуха, снова опомнившись от горя, — с вами он и впрямь обошелся очень дурно. В цвете лет вы томитесь в этой мрачной старой башне и вянете, словно розы в кувшине с затхлой водою. Да, но бежать со своей родины!
— А разве мы бежим не на родину своей матери, где нас ждет свобода? И разве не получит каждая из нас юного мужа взамен сурового старого отца?
— Да, это опять-таки сущая правда; и ваш отец, признаться, незавидного нрава, но подумайте… — И она опять впала в отчаяние… — Вы бежите, а я останусь на расправу?
— Да нет же, милая Кадига, ты разве не можешь бежать с нами?
— А ведь и верно, дитя мое; по правде-то сказать, Гуссейн-баба даже обещал, что я не пожалею, если убегу с вами; да, но, дети мои, неужели вы отречетесь от веры отца?
— Наша мать выросла христианкой, — сказала старшая царевна. — Я готова принять ее веру и ручаюсь за сестер.