Алхимики
Шрифт:
— Добрый господин… — пробормотал он, пытаясь заползти обратно. От его культей в заскорузлых, кишащих червями тряпках шел тошнотворный запах, перебивавший вонь отбросов.
Перешагнув через них, путник вошел в трактир.
Внутри было темно, точно в пещере: пол покрывал размокший, смешанный с грязью тростник, по которому безбоязненно шныряли крысы. Два человека сидели в углу с кружками, еще один спал у стены, подложив под голову колпак. Хозяйка, жирная, неопрятная баба, стояла у очага, с подозрением разглядывая гостя. В одной руке она держала свечу, в другой — большую, стреляющую
— Что угодно господину? — спросила она, наконец.
— Кружку воды, — ответил путник.
— Воды? — переспросила хозяйка. — Мы воды не подаем. Если господин хочет напиться, я дам ему пива — отменного пива, клянусь своей утробой, а нет — пусть встанет на улице да откроет рот пошире. Будет ему вода.
— Дай мне пива и хлеба, — сказал гость.
Однако ни к тому, ни к другому он не притронулся.
— Найдется у тебя комната, где можно переночевать?
— Сначала заплати за то, что взял, — ответила хозяйка.
При виде серебряной монеты ее заплывшие глаза заблестели.
— Ах, господин желает остаться на ночь? — угодливо произнесла она, наклоняясь и обдавая гостя едким запахом пота. — У меня есть хорошая комната наверху. Хорошая комната, теплая и сухая! Господа ученые богословы, едущие в Лёвен и обратно, всегда там останавливаются. Вы тоже из них и, видать, направляетесь прямиком в Лёвен?
Он не ответил.
Хозяйка оставила его и вернулась к очагу, но и оттуда продолжала сверлить взглядом странного гостя. Чем дальше, тем чуднее он ей казался. Он, видно, был еще молод, гибок телом, его движения оставались легкими, несмотря на усталость. Ей хотелось рассмотреть его лицо, но он не снял капюшона и сидел с опущенной головой, о чем-то глубоко задумавшись.
Наконец он попросил показать ему комнату, и хозяйка отвела его наверх по узкой скрипучей лестнице с расшатанными ступенями. У двери женщина замешкалась, передавая гостю свечу; он протянул руку, и тусклый свет упал на его кисть, желтую и когтистую, как птичья лапа. Пальцы на ней были искривлены и покрыты шрамами: три из пяти высохли до кости и были неподвижны, подсвечник он взял двумя. Не удержавшись, хозяйка бросила пристальный взгляд на его лицо и отшатнулась — ей вдруг почудилось, что перед ней стоит мертвец.
Затрясшись всем телом, трактирщица перекрестилась и поспешила вниз, не дожидаясь, пока гость захлопнет дверь у нее перед носом.
— Дева Мария, матерь Божья! — Дрожащими руками она нащупала в кармане серебряный флорин и, тщательно осмотрев его и попробовав на зуб, немного успокоилась. Во всяком случае, монета была самой настоящей. Но страх заставил ее полночи провести без сна: прислушиваясь к звукам наверху, она досаждала святым, моля оградить от ее дом напасти.
Но наверху было тихо.
Стоя у открытого окна, странный гость вглядывался в затянутое тучами небо. Ветер негромко хлопал ставнями и бросал ему в лицо холодные капли с карниза.
— Дождь… — говорил себе путник. — Разверзлись хляби небесные… После больших дождей из земли выходит flos coeli, небесный цветок, универсальная манна, из которой получают истинный источник, растворяющий золото. Роса, выпавшая в канун Вознесения, обладает более чудесными свойствами. Планеты
Он прижал ладони к лицу. В сырой одежде его била дрожь, но, захваченный своими мыслями, он не замечал этого.
Семь лет назад молодой школяр покинул Брабант — навсегда, как он думал. Ему пришлось отказаться от всего, оставить все надежды и похоронить будущее вместе с прошлым. Он так и сделал: оставил, и похоронил, и отказался. С тех пор у него не было ничего, даже имени — он стал просто Андреасом из Лёвена.
Семь лет назад ему казалось, что жизнь закончилась. Но он не умер, а остался жить.
Что это была за жизнь? Семь лет, проведенных в добровольном затворничестве, без радости, без наслаждений, без всего того, что ранее составляло для него суть земного бытия. Семь лет, словно в каменной клетке, словно в самой глухой тюрьме, в которую он сам себя заточил. Да и мог ли он поступить по-иному? Разве стены, которые он возвел вокруг себя, не защитили его от ненавистного мира? Разве новая жизнь не привела его к пониманию — пониманию того, что важнее всего на свете?
А иначе встретил бы он человека, который посчитал Андреаса достойным посвящения и указал ему дорогу, сделавшись ему наставником и учителем? Эта дорога — познания непознанного и открытие сокрытого от простых глаз, высшее существование, искусство из искусств, истинная наука — путь постижения Божьего творения и самого Творца. Переступив черту, отделяющую профана от истинного адепта, Андреаса отвернулся от ложного мира, наполненного страданиями и тьмой невежества, и обратился к миру истинному, озаренному светом Божьего откровения. Истина ждала его и готова была открыться ему, в сравнении с этим все прочее было пустяком…
Но как же совладать с непослушным сердцем?
В Гейдельберге оно билось чуть слышно, а при виде стен Ланде, потемневших и осыпавшихся за семь лет войны, вдруг встрепенулось и стало рваться из груди, словно птица из силков. Учитель говорил об осторожности, и рассудком Андреас понимал: незачем возвращаться туда, где нет больше ни Черного дома, ни людей, которые в нем жили. Однако он отправился туда, и при виде места, где прошли его детство и юность, где бродили тени его несчастных родных, где он испытал столько радости и столько страданий, все пережитое вдруг встало перед глазами так ясно и отчетливо, что душа в нем перевернулась и заплакала кровавыми слезами.
Но из глаз не вытекло ни слезинки. И сейчас он жалел, что поддался зову прошлого и разбередил старые раны. Следовало сохранить приличествующие философу сдержанность и отстраненность. Все, что было ранее, умерло и похоронено; оглядываться назад значило извлечь из могилы истлевшие кости былого — сколь ни терзай душу воспоминаниями, обратно мясо на них не нарастет.
Андреас глубоко вздохнул и опустил руки. Он устыдился своей слабости. Никакое место в материальном мире не должно иметь власти над душой истинного философа. Душа — атанор, в котором свершается истинное Делания — всегда, во всякое время, где бы человек ни находился, «на земле или на море».