Али Бабаев и сорок покойников

Ахманов Михаил Сергеевич

Он улыбнулся Гутытку – мол, не огорчайся, джадид! – и зашагал за Каквыргином. Толпа перед ними раздалась, парни с винтовками принялись палить в воздух, два пацана подхватили бабаевский рюкзак, миловидные девушки то и дело прикладывались к его щеке пухлыми свежими губками. Выходит, нравился здешнему народу Али Бабаев! Уж очень он был не похож на прежних кандидатов, которых присылали из Москвы – не толстый и сытый, не мутноглазый, не хитрожопый лжец с раздвоенным языком… Мужчина! А настоящих мужчин здесь ценили, ибо выжить в северном краю без силы их и отваги, без их труда и готовности к самопожертвованию было никак невозможно.

По дороге Каквыргин объяснял Бабаеву,

что завтра утром народ послушает приехавших, а потом отправятся все к ближней речке, где лед уже вскрылся и можно пострелять гусей. После обеда назначены схватки с медведем и голосование, а к вечеру люди разъедутся. Нехорошо, когда столько оленей в одном месте, корма им не хватит, и потому на праздник и выборы отведено два дня. Сегодняшний почти прошел, и пройдет совсем, когда доберутся в Талды-Кейнарск два отставших кандидата. А что с ними? – спросил Бабаев. Везут, отвечал Каквыргин. Сообщили по рации, что везут точно мешки с дерьмом, и те мешки еще скандалят – нарты им подали, а не шестисотый «мерседес». Часа через два довезут… Ты, гость дорогой, уже спать будешь. Ты сам собачек гнал, сам трудился, и надо тебе поесть и выспаться, чтобы завтра сердце и рука не дрогнули. Не дрогнут, отвечал Бабаев. А с мишкой сладишь? Лютый ведь! – с тревогой интересовался Каквыргин. Слажу, успокаивал его Бабаев. Видали мы этих мишек в гробу в белых тапочках!

Он поужинал вместе с приветливым семейством Каквыргина, отведал гуся и олений язык, похвалил мацу и улегся спать в просторной юрте, под песцовым покрывалом. И снились в ту ночь Али Саргоновичу мужские сны, снилась Нина, его джан, его зарбану: будто стоит она вечером у окна, ждет его, и лицо ее соткано из алмазного инея и лунного света.

* * *

Берендейский говорил долго и проникновенно. Развевались над ним алые стяги, колыхались плакаты, гремели предвыборные обещания, томился и скучал народ, позади толпы мальчишки гоняли банку с бычками в томате. На транспарантах пламенели лозунги давних времен, будившие у Бабаева ностальгию: «Один народ, одна партия!», «Вперед, к победе коммунизма!», «РПКЛ – ум, честь и совесть эпохи!». Правда, кое-что изменилось: вождь у коммунистов-ленинцев нынче был другой. Его огромный портрет парил над головой оратора, а под ним была надпись: «Семен Михайлович Жиганов, радетель народный».

Отговорив свое, Берендейский уступил место Пегасову, и тот завел волынку по-новой. В толпе откровенно зевали, рассказывали еврейские анекдоты, а кое-кто из опытных охотников тревожился: мол, гуси ждать не будут, не пропустить бы утренний лет. Наконец губернатор Яков Абрамыч и председатель избирательного штаба Каквыргин деликатно оттеснили Пегасова от микрофона, и на трибуну поднялся Бабаев. Он испытывал вполне понятное волнение; не доводилось ему раньше выступать перед таким многолюдством, и служба его, можно сказать, была тихой – чем незаметнее, тем лучше.

Поглядел Али Саргонович на истомленных избирателей, набрал в грудь воздуха, выдохнул и произнес:

– Мой много не болтать, мой стрелять. Гдэ тут наши гуси?

Он сошел с трибуны под гром аплодисментов и дружный облегченный вздох. Гутытку подал ему винчестер, Шлема Омрын протянул коробку с патронами, а Кукун Кац – термос с горячим чаем. Отменные помощники, настоящие бургуты, подумал Бабаев и передернул затвор.

Толпа повалилила к реке, но уже без шума, чтобы не спугнуть гусей. Трое соперников со своими помощниками и репортерами из команды Берендейского шли впереди, шагах в ста от избирателей. Пегасов нес ружье с брезгливой миной, словно в руках у него оказался переполненный

ночной горшок. Более опытный Берендейский, небрежно поигрывая двустволкой, рассказывал всем, кому хотелось слушать, что гуси – это мелочь, ерунда, не добыча для настоящего охотника. Он, Берендейский, кабанов стрелял вместе с Леонидом Ильичем, стоял за его спиной вторым номером и фляжку подавал, когда случалось Ильичу хлебнуть для сугрева. И лосей они били, и волков, и зубров в Беловежской Пуще, только до амурских тигров не добрались. Тут Берендейский пустился в детальные воспоминания, но Шлема Омрын с невинным лицом напомнил: тиглов у нас нет, зато белый медведь пожалуйста! Здоловый звелюга, тиглу не уступит! Берендейский вздрогнул и заткнулся.

У речного берега был сложен невысокий вал из льда. Речка, вбиравшая тающий снег, уже начала разливаться – посередине виднелось зеркало темной воды, неторопливое течение размывало ледяной припой, несло из тайги сухие ветви и листья. Расставив охотников за стенкой и проверив, что винчестеры заряжены патронами с крупной дробью, Кукун Кац напомнил:

– Первым стреляет Бабай, а дальше – по жребию. Два выстрела у каждого.

– Это почему он первый? Это что за привилегия? – вскинулся Берендейский.

– Народный обычай, – пояснил Кукун. – Кто вчера первый приехать, тот и первый стрелять.

Берендейский нахмурился, но промолчал. Помнилось ему, что против народных обычаев можно лишь на танках и БМП переть – так, как было в Праге, Будапеште и других местах. Но здесь танка не было.

Бросили жребий. Вторым выпало стрелять Пегасову, а Берендейскому – последним. Он недовольно отвесил губу и буркнул, что при Ильиче его больше уважали.

Охотники затаились в своем укрытии. Легкий ветерок рябил воду. От припоя отрывались льдины и плыли вниз по течению в большой реке Индигирке, а оттуда – прямиком в Ледовитый океан. Утреннее солнце сияло в небесах и даже вроде бы грело.

Наконец круглолицый талды-кейнар из помощников Пегасова прищурился на небо и сказал:

– Летят, однако.

– Летят, летят!.. – загомонили остальные.

– Стрелять по моей команда, – промолвил Кукун Кац. – Бить в лет. Помощникам – считать!

Белая пушинка падала с небес, спускалась к тундре, превращаясь в облачко, в облако, в тучу. Били сотни крыльев, сотни шей вытягивались вниз, сотни лап готовились погрузиться в темные речные воды. Огромная стая кружила над рекой и берегом, затмевая солнечный свет, оглашая воздух протяжным заунывным криком. На метель похоже, подумалось Бабаеву, на метель с живыми снежинками.

Зажужжали камеры журналистов.

– Готовься, Бабай, – прошептал Кукун. И сразу, тоже шепотом, скомандовал: – Огонь!

Бах-бабах! – раскатилось под небом тундры, и гуси, роняя перышки, посыпались вниз, шлепаясь друг за другом на берег. «Один, два, три… – усердно считали помощники, – четыре, пять, шесть… семь!» Кто-то промолвил: «Счастливое число!», а Гутытку громко восхитился:

– Ну глаз-ватерпас! – И добавил: – Так дед Мойше говорил.

– Господин Пегас, ваш очередь. Огонь! – Кукун махнул рукой.

Пегасов вытянул руки с ружьем, зажмурился, выпалил в белый свет и получил прикладом по челюсти. Стая возмущенно загоготала и ринулась подальше от пугающего шума. Берендейский, дождавшись команды, стрельнул дуплетом, поразил гуся в корму, но и этот единственный успех не принес ему радости: мертвый гусь шлепнулся в воду, и течение потащило его в Индигирку.

– Собирай добыча, – распорядился Кукун. – Возвращаемся.

Помощники – те, что помоложе – помчались к толпе, потрясая гусями.