Алиби Алисы
Шрифт:
— Она постоянно говорила о вас, — шепчет он мне на ухо, хотя в этом нет нужды: вокруг никого нет. Я не спешу отстраниться — хоть Пил и совершенно чужой мне человек, в его объятиях мне тепло и спокойно.
— Она рассказывала мне о вашем детстве: о доме на дереве, единорогах, динозаврах, велосипедах. Каждое лето вы были для нее всем.
— Не только летом, — всхлипываю я, — но и на Пасху, и на Рождество. Я не могла представить себе жизнь без нее, она была моей половиной.
— Она и есть ваша половина, — говорит он, отстраняясь и вытирая
— Вам надо перестать пить.
— Сам знаю, — вздыхает он, подхватывая свой стаканчик, видимо опасаясь, что я в любой момент сброшу его в море.
— Я серьезно. Знаю, чем это кончится, если вы не бросите.
— Трудновато будет, — отвечает он. — Не вижу ни одной причины, чтобы бросить.
— Так найдите ее, — говорю я. — Я уверена, что ваша жена этого бы не одобрила.
— Тогда ей надо было остаться и присматривать за мной, разве не так?
Теперь наступает моя очередь обнять его, потому что глаза его полны слез. Он тесно прижимается ко мне, и я ощущаю прикосновение его холодной, покрытой щетиной щеки. Я отстраняюсь и смотрю прямо в его грустные серые глаза, вытираю скатившуюся из них одинокую слезу.
— Без нее я как парашютист в свободном падении. Меня ничто не держит, и мне ни до чего нет дела. Хотите верьте, хотите нет, но раньше я никогда не был таким злым, а теперь я зол на весь мир.
— Встретились два торнадо, — говорю я.
— Что?
— Пойдемте, — говорю я, подхватывая свой кофе. — Вам надо побриться, а мне — поспать.
Глава двадцать первая
Я не часто позволяю себе думать о прошлом. Многие из воспоминаний я давно закрыла в темном шкафу, но когда слышу признания Нила, шкаф открывается, и все они вываливаются наружу: поиск пасхальных яиц, рождественские подарки дяди Дэна, рыбалка в лесу, наш «замок» на дереве. В каждом событии, случившемся до того ужасного дня, присутствует Алиса, а в каждом событии, произошедшем после, — память о ней. Мне так понятны слова Нила «Хотите верьте, хотите нет, но раньше я никогда не был таким злым, а теперь я зол на весь мир». Мы с ним одинаковые. Только он глушит свою боль виски, а я время от времени открываю клапан и выпускаю пар, — но ни один из этих методов не работает.
Мы в «Лалике». Нил задергивает шторы и устраивается в кресле, положив ноги на сумку и укрывшись запасным одеялом. Я лежу одна на мягкой, идеально чистой двуспальной кровати, но все равно не могу уснуть. Каждый раз, как только закрою глаза, слышу шум бушующего в заливе шторма и представляю себе Алису, отчаянно цепляющуюся за скалу.
Я снова в нашем доме в Карю утром следующего за Пасхой дня. Мне восемь лет. Звонят колокола. Я бегу через садик, стараясь догнать Алису, но она опережает меня.
— Алиса, все хорошо! Не бойся!
Она подлетает к дереву, вскарабкивается вверх по веревочной лестнице и сжимается в комок в углу замка.
— Все хорошо, Алиса, — говорю я, появляясь в дверях замка. — Мама не будет сердиться.
Это была одна из самых любимых ее тарелок, — безутешно рыдает Алиса, ее розовые щеки блестят от слез. — Мне хотелось сделать что-нибудь хорошее, чтобы отблагодарить ее, и я начала мыть посуду, а тарелка выскользнула у меня из рук.
— Она не будет сердиться! Может быть, она даже ничего и не заметит. У нее столько этих тарелок!
— Она отправит меня домой и заберет все мои яйца.
— Разве она когда-нибудь отправляла тебя домой?
— Нет.
— Помнишь, как мы закалякали углем весь туалет?
— Да.
— А как мы съели весь именинный торт Айзека?
— Да.
— Разве она отправила тебя домой тогда?
— Нет.
— Обещаю тебе, что и на этот раз она ничего не сделает. Где обломки?
— В моем мешке со стиркой.
— Принеси их, и мы их спрячем.
— Где?
— Я знаю хорошее местечко.
Айзек и Пэдди уехали в город. Мы пробираемся в спальню Айзека, приподнимаем ковер и открываем его тайник, где он хранит фотографии голых женщин. Он думает, что я не знаю о тайнике, но однажды, войдя в его комнату без стука, я увидела, как он кладет ковер на место. Иногда входить без стука бывает полезно.
— Ну вот, — говорю я, заворачивая обломки в старую наволочку, от которой у меня чешутся щеки. — Здесь она никогда их не найдет.
— А что, если их найдет Айзек?
— Я засуну их в самый дальний угол. А если он их найдет, я расскажу маме про его фотографии и про сигареты, которые он ворует в баре.
— Ты уверена?
— Да. Забудь об этом. Пошли играть.
Тем летом мы использовали этот тайник по полной программе. Мы хранили в нем карты спрятанных сокровищ, разбитые тарелки, фильмы, которые мама с папой не разрешали нам смотреть. Если паб еще не снесли, он до сих пор хранит под полом все наши детские секреты.
В какой-то момент я, должно быть, заснула, потому что, открыв глаза, вижу, что часы показывают 10:30. Значит, я поспала несколько часов — этого должно быть достаточно. Смотрю на Нила. Одеяло сбилось ему в ноги, и он лежит раскрытый, свернувшись калачиком, чтобы согреться. Встаю, подтыкаю вокруг него одеяло, принимаю душ и высушиваю волосы — он так и не пошевелился.
Наклоняюсь над ним, прислушиваюсь к его прерывистому дыханию, все еще пахнущему виски, и шепчу:
— Нил, я пошла перекусить. Почему бы вам не перебраться на кровать?
Но он продолжает спать.
В заливе бушует шторм, над горизонтом висит огромная масса свинцово-серых облаков. По стеклам хлещет дождь. Открыть окно не представляется возможным — ветер слишком силен. Берег усыпан мусором и покрыт клочьями пены. Никаких признаков жизни. Впрочем, и смерти тоже.
Оставляю Нилу записку и выхожу из номера.