Алиенист
Шрифт:
– Нет-нет, спасибо, – остановил я ее. – Я сам возьму. Сделайте мне ванну, и я буду вашим вечным рабом.
– Ну это необязательно, мистер Джон, – ответила она, поднимаясь по ступенькам.
Я действительно обнаружил в нашем застекленном уголке вчерашний номер «Таймс» – рядом с бабушкиным любимым креслом. Заголовок первой полосы поражал размерами: ХОЛМС ХЛАДНОКРОВЕН ДО САМОГО КОНЦА. Печально знаменитого «доктора пыточных наук» все-таки торжественно вздернули на виселице в Филадельфии после того, как он без раскаяний признался еще в двадцати семи убийствах – главным образом женщин, которых он соблазнил и ограбил. Люк виселицы открылся в 10:12 утра, а спустя двадцать минут преступник был объявлен мертвым. В качестве дополнительной
Моя бабушка так и не проснулась, когда я снова покидал дом – направлением к Беллвью. Как рассказала потом Гарриет, она мирно проспала до начала одиннадцатого.
ГЛАВА 27
Как выяснилось, главная сложность с визитом в морг ранним утром понедельника сводилась отнюдь не к сопротивлению со стороны персонала учреждения. Напротив, там работали сплошь новички (набранные вместо прошлой бригады, уволенной за продажу тел анатомам по 150 долларов за голову), которые еще не освоились настолько, чтобы качать права с самим Рузвельтом. Нет, мы попросту не могли попасть в здание, уже осажденное приличной толпой разъяренных граждан Нижнего Ист-Сайда, требовавших объяснений, почему их детей по-прежнему режут как скот, а ни одного подозреваемого до сих пор не задержали. По сравнению с недавним митингом у стен Кэсл-Гарден здесь толпа просто кипела. О роде занятий Эрнста Ломанна и месте его проживания (ибо никаких родственников мальчика отыскать не удалось) не упоминалось; из подростка просто сделали икону невинности, отданной на заклание полицейскому управлению, городским властям и аристократии, которых совершенно не волновало ни как он жил, ни как умер, ни кто за это последнее ответственен. Такая, гораздо более методичная, не говоря уже политизированная, картина мученичества Ломанна, да и положения иммигрантов вообще, рисовалась в немалой степени потому, что в толпе присутствовало достаточно немцев; но я подозревал, что сейчас на умонастроения гораздо больше повлиял Пол Келли, хотя, проталкиваясь ко входу в морг, мы не заметили ни его самого, ни его экипажа.
В результате в угрюмое здание красного кирпича нам пришлось заходить с обратной стороны, через черную железную дверь, причем я, Айзексоны и Сара старались прикрыть собой доктора, чтобы никто из толпы не смог разглядеть его лицо. Рузвельт уже встречал нас внутри и, отшив пару служителей, интересовавшихся природой нашего визита, провел нас прямо в смотровую. В воздухе стояла такая вонь формальдегида и тления, что от нее облезала желтая краска на стенах этих тошнотворных покоев. В каждом углу громоздились столы с телами, накрытыми простынями, на проседавших полках мрачно выстроились древние щербатые склянки с заспиртованными органами. С потолка свисала гигантская электрическая лампа, под которой располагался помятый и ржавый операционный стол, казавшийся прадедушкой тех хромированных красавцев, что нашли приют в подвале Института Крайцлера. На столе покоилось тело, накрытое испачканной влажной простыней.
Люциус и Ласло сразу же устремились к столу, и детектив-сержант отдернул простыню – желая, как мне показалось, поскорее взглянуть на мальчика, в чьей смерти он себя все это время безутешно обвинял. Маркус последовал за ними, а мы с Сарой предпочли остаться у дверей: без нужды приближаться к телу нам не хотелось. Крайцлер извлек свой маленький блокнот, и начался обычный речитатив – Люциус монотонно и почему-то взволнованно принялся перечислять увечья, полученные ребенком:
– Полное отделение гениталий у основания… Отделение правой руки чуть выше запястного шарнира – лучевая и локтевая кости полностью перерезаны… Поперечные разрезы брюшной полости с сопутствующими повреждениями тонкой кишки… Обширные повреждения
В общем, реестр был довольно мрачен, и я старался не вслушиваться, но одна из последних фраз привлекла мое внимание.
– Прошу прощения, Люциус, – прервал я, – но я не ослышался? Вы сказали, удален левый глаз?
– Да, – моментально ответил он.
– Только левый глаз?
– Да, – ответил Крайцлер. – Правый по-прежнему на месте.
Маркус возбужденно выглянул из-за его плеча:
– Должно быть, его потревожили.
– Это, пожалуй, будет самым правдоподобным объяснением. – сказал Крайцлер. – Возможно, его спугнул сторож. – Ласло указал на центр груди. – А вот сердце – это что-то новенькое, детектив-сержант.
Маркус бросился к двери.
– Комиссар Рузвельт, – обратился он к Теодору. – Можем ли мы рассчитывать еще на сорок пять минут здесь?
Рузвельт посмотрел на часы:
– Это уже опасно. Новый управляющий и его подчиненные обычно заступают в восемь. Зачем это. Айзексон?
– Мне понадобится кое-что из моего оборудования – для эксперимента.
– Эксперимента? Какого еще эксперимента? – Для Теодора, каким бы знаменитым натуралистом он ни слыл, слово «эксперимент» звучало примерно также, как «рукопашная».
– Есть ряд экспертов, – начал объяснять Маркус, – которые полагают, что в момент смерти человеческий глаз навсегда запечатлевает последнее, что он видел при жизни. Есть мнение, что это изображение можно сфотографировать, если использовать сам глаз в качестве своего рода линзы. Я бы хотел сейчас попробовать. Теодор несколько секунд взвешивал предложение.
– Вы полагаете, что мальчик умер, глядя на своего убийцу?
– Есть такая вероятность.
– А следующий человек, который будет работать с телом, сможет определить, что вы пытались такое изображение получить?
– Нет, сэр.
– Гм… Неплохая идея… Будь по-вашему, – кивнул Теодор. – Несите свое оборудование. Но учтите, детектив-сержант, нам необходимо выйти отсюда не позднее семи сорока пяти.
Маркус немедленно рванул к черному ходу. После его ухода Люциус и Ласло принялись тыкать и ощупывать тело, а я как-то незаметно для себя сполз по стене на пол, вымотавшись настолько, что ноги уже отказывались меня держать. Глянув на Сару в надежде отыскать в ее взгляде сочувствие, я увидел, что она внимательно рассматривает самый конец операционного стола.
– Доктор, – сказала она тихо, – а что у него с ногой?
Ласло повернулся, посмотрел на Сару, проследил за ее взглядом и уставился на правую ступню мертвого мальчика, торчавшую над краем. Она была как-то странно раздута и повернута под неестественным углом к ноге; но, разумеется, рядом с прочими увечьями это была такая малость, что Люциусу немудрено было и пропустить ее.
Крайцлер приподнял ступню и внимательно ее изучил.
– Talipesvarus, – провозгласил он. – Мальчик был косолап.
Это показалось мне интересным:
– Косолап?
– Именно так, – ответил Крайцлер, опуская конечность на стол.
Наверное, такова была мера того, насколько тщательно в последние недели оказались вышколены наши умы, если мы, невзирая на крайнюю усталость и измотанность, еще могли экстраполировать сколь-нибудь важный смысл из ничем не примечательных деформаций тела последней жертвы. Какое-то время мы увлеченно обсуждали новое открытие, пока не вернулся со своим фотографическим оборудованием Маркус, готовый приступить к экспериментальной съемке. Последовавший опрос тех, кто некогда знал Эрнста Ломанна в «Черно-Буром», подкрепил наши первые спекуляции, а потому здесь стоит о них упомянуть.