Алиенора Аквитанская. Непокорная королева

Флори Жан

Присутствие Алиеноры подле короля служило также целям политического характера: оно было призвано привлечь в ряды крестового похода многих баронов (таких, как Ги де Туар, Гуго де Лузиньян и Жоффруа де Ранкон), а также заставить церкви и горожан Аквитании принять участие в военных расходах. Чтобы собрать людей и средства, а также упрочить свою власть перед отправкой в крестовый поход на Восток, во второй половине 1146 г., Людовик и Алиенора совершили совместную поездку в Аквитанию, а затем в Овернь и Веле. В обмен на субсидии и молитвы монахов они подтвердили или даровали им некоторые монастырские привилегии, в то время как в германских землях трудился Бернард Клервоский, усмиряя обычные антисемитские волнения, которые испокон веков вспыхивали перед началом крестовых походов. Чтобы добиться успеха, Бернарду пришлось сначала заставить замолчать одного из своих монахов, цистерцианца Рудольфа, который то настаивал на насильственном крещении евреев, то призывал истребить их. Затем Бернарду удалось уговорить императора Конрада принять крест и отправиться в поход с многочисленным войском, состоящим из немцев и фламандцев. Во Франции антисемитизм был выражен в менее резкой форме: он свелся к взиманию с еврейских общин налога, призванного субсидировать экспедицию, — способ, подсказанный

Петром Достопочтенным.

16 февраля 1146 г. король собрал в Этампе ассамблею баронов королевства, на которой обсуждался вопрос, каким путем им предстояло двигаться на Восток. После бурных споров Людовик, следуя пожеланиям императора Конрада, остановил свой выбор на испробованном первыми крестоносцами наземном пути, лежащем через Византийскую империю и Анатолию. Он отказался следовать морским маршрутом, предложенным ему сицилийским королем Рожером II, врагом императора Мануила Комнина. Затем, в Троицын день, 8 июня, король вместе с матерью и Алиенорой отправился в монастырь Сен-Дени, где встретился с папой Евгением III и Сугерием, которому Людовик на Пасху вверил управление королевством Францией на время своего отсутствия. Помогать Сугерию в этом деле должен был сенешаль Рауль де Вермандуа, супруг Петрониллы, а также архиепископ Реймский. Людовик посетил лепрозорий св. Лазаря, после чего присоединился к матери и Алиеноре, ожидавшим его в аббатстве, — там, в атмосфере народного благочестия, он поклонился мощам святого и принял орифламму, о чем рассказывает Эд Дейский, монах Сен-Дени, который последовал за королем в Святую землю в качестве его секретаря и капеллана:

«В это время его мать, супруга и бесчисленные толпы людей сопровождали короля к Сен-Дени. Войдя в обитель, он увидел папу, аббата и монахов церкви. Смиренно распростершись, он поклонился святому покровителю, после чего папа и аббат открыли позолоченную дверцу и осторожно вынесли серебряный сундук, дабы король, узрев и поцеловав мощи того, кого он боготворил, укрепился духом. Затем, взяв с алтаря знамя, приняв от папы котомку <паломника> и благословение, он удалился в дортуар монахов, чтобы избежать толпы. Он не мог более выносить народной давки, тогда как мать и жена его чуть было не испустили последний вздох в духоте плачущей толпы» [87] .

87

Eudes de Deuil, De profectione Ludovici VII in Orientem, 'ed. et trad. V. G. Berry, New York, 1941, p. 16–18.

Итак, оставив мать и жену в удушающей людской давке, король обрел мир и покой среди монахов, перед тем как отправиться в долгое путешествие с Алиенорой, о которой Эд Дейский почти не будет дальше упоминать. Не этот ли образ действий супруга, словно охваченного сожалением и тоской по утраченной монастырской жизни, к которой его когда-то готовили, послужил поводом для Алиеноры сказать однажды, что она вышла замуж скорее за монаха, нежели за короля? [88]

Спустя три дня королевская чета во главе войска крестоносцев, следуя через Мец и Вормс, двинулась к Константинополю — медленно, так как приходилось ждать лошадей, тянущих многочисленные повозки. Многие крестоносцы сетовали на столь неторопливое продвижение. В Регенсбурге они приняли императорское посольство, которое напомнило о требованиях, выдвинутых византийским императором. Первое знакомство с нравами и обычаями греков нельзя было назвать приятным: короля и его приближенных раздражали их утонченные, подобострастно-вычурные манеры, витиеватые напыщенные речи, пропитанные пафосом. Французы были удивлены их чрезмерной угодливостью, скрывающей, по их мнению, коварный нрав. Это общее мнение выразил Жоффруа де Ларош-Ванно, епископ Лангрский, ратовавший за морской путь. Будучи не в силах больше выслушивать пространные речи греков, которые нужно было переводить на латынь для короля и его свиты, епископ сказал им:

88

Newburgh, I, c. 31 § 2. Стефан Парижский, со своей стороны, уделяет особое внимание глубокому благочестию короля Людовика: этот правитель был столь добр и великодушен и столь искренне почитал католическую веру, что, не зная его, можно было принять его скорее за монаха, чем за короля. См. HF 12, p. 89: «<…> crederes utique quod Rex non esset, nisi forte eum cognosceres, sed homo aliquis religiosus <…>».

«Братья мои, соблаговолите не повторять столь часто слова «славный», «великий», «мудрый» и «набожный», которые вы обращаете к королю: он себя прекрасно знает, и мы его хорошо знаем. Говорите короче и проще, что вам нужно». Однако, несмотря на это, даже миряне не раз вспоминали древнюю пословицу: «Timeo Danaos et dona ferentes» <Бойся данайцев, дары приносящих>» [89] .

Константинополь в то время был известнейшим в христианском мире городом: в глазах Запада этот богатый, пышный, блистательный град являлся олицетворением неги и роскоши. В «Паломничестве Карла Великого» — песне о деяниях, сложенной в эту эпоху, возможно даже, в связи с крестовым походом Людовика VII, — отражены представления не только об изобилии, окружающем греков, но и об их чувстве превосходства над «этими франками», которые с давних лет (со времен Первого крестового похода, о котором греки сохранили крайне недобрые воспоминания) почитались ими достойными презрения варварами, грубыми, непостоянными и заносчивыми мужланами, любящими распри. В ответ на это у жителей Запада, осознающих свою экономическую и культурную неполноценность, развивается своего рода комплекс, какой испытывают слаборазвитые страны в отношении стран процветающих. Они с лихвой его компенсировали, в свою очередь составив нелицеприятное суждение об этих слишком богатых и «слишком культурных» греках, — суждение, лишь подчеркивавшее воинские ценности «этих франков» и их «благочестие». Эд Дейский выражает общее мнение, говоря о греках как о людях, изнеженных своим богатством, о существах самодовольных, трусливых, коварных и всегда готовых к предательству. Вдобавок ко всему это еретики: они исполняют литургические обряды по-другому, а ежели они хотят вступить в брак с католиком, то осмеливаются вновь крестить его согласно своему обряду, прежде чем

благословить его на брак. Возмущенный этим Эд Дейский приходит к заранее известному выводу — греки ненавистны всем:

89

Eudes de Deuil, op. cit., p. 26.

«Таковы были причины, навлекшие на греков ненависть наших воинов, ибо все, даже миряне, в конце концов, узнали об их заблуждениях. Вот почему наши люди рассудили, что греки не были христианами, а следовательно, убить их ничего не стоило. По сей же причине было трудно удержать их от грабежей и разбоя» [90] .

Итак, тон был задан. Далее монах-хронист, переводя свой взгляд на короля, рассказывает, как каждый день, проведенный в пути, король, невзирая на трудности и мелкие неурядицы, возникавшие по вине греков, принимал посланцев императора Мануила, стремившихся успокоить его речами, исполненными почтительности и раболепия, которым король не придавал никакого значения. И посреди этого повествования Эд кидает короткую странную, словно усеченную фразу, прерывающую сюжетную нить. Она касается Алиеноры, о которой автор упоминает крайне редко:

90

Eudes de Deuil, op. cit., p. 56.

«Иногда императрица писала королеве, а греки в ту пору вырождались в женщин» [91] .

Затем он развивает эту тему: подобно женщинам, греки, искоренившие в своих речах и поступках то, что присуще мужчинам, и потерявшие чувство собственного достоинства, давали все больше обещаний, но не внушали доверия. Издатель этого текста справедливо предполагает, что процитированная фраза дошла до нас в неполном виде. Изначально она, вероятно, имела продолжение, не слишком приятное для Алиеноры, которая, как и все женщины (и греки, уподобившиеся им!), обещала все что угодно, но никогда не выполняла обещаний, обманывая доверие. Эти уничижительные замечания — гипотетические, но допустимые — возможно, были изъяты из текста самим Эдом в ходе последующей редакции своих записей [92] .

91

Ibid.

92

О странном свидетельстве Эда Дейского насчет Алиеноры и о том, почему он мог внести в свой текст поправки, см. главу 9.

Автор также подчеркивает двуличность греков в целом и императора в частности. Действительно, еще до того как король вошел в Константинополь, он узнал, что Мануил заключил в Иконии мирный договор с турками. Возмущенный этим, епископ Лангрский предложил взять императорский город штурмом. Людовику стоило большого труда убедить эту воинственную партию не воевать с Константинополем, в котором королю и его приближенным предстояло провести долгое время.

Не доходя до предположений о том, что Алиенору мог обольстить Мануил (человек утонченный и образованный, но порочный, любивший выпивку, женщин и не стеснявшийся даже выставлять напоказ свою любовную связь с племянницей Феодорой), серьезные исследователи все же подчеркивают, что королева была очарована восточной роскошью, пышностью и «весельем византийского двора». Алиенора «открыла» для себя привлекательную, фривольную светскую жизнь, отличавшуюся от жизни парижского двора меньшей строгостью [93] . Эд Дейский подробно описывает красоты дворцов и религиозных зданий, богатые и обильные пиры в честь короля, отмечая множество церквей и святых мест, которые король (о королеве ни слова) посетил с императором.

93

См. Kelly, op. cit., p. 42 sq.; Markale J., op. cit., p. 35; Перну, P., указ. соч., c. 79; и даже Labande, op. cit., p. 182–183.

Крестоносцы, обманутые ложной вестью о победе над турками императора Конрада, идущего впереди них, захотели сократить время пребывания в городе, горя желанием как можно скорее ринуться в бой. В то время как армия переправлялась через пролив, произошел инцидент (точнее, один из инцидентов): фламандский крестоносец не устоял при виде прилавков менял, на которых были разложены золотые и серебряные монеты, а вслед за ним ринулись и другие воины. Менялы бежали и всполошили власти. В отместку тех крестоносцев, кто запасался в городе провизией, избили и ограбили. Король свершил скорый суд: он расправился с зачинщиком беспорядков, велев его повесить, и возместил убытки торговцам. Но чтобы восстановить мир, обеспечить рынки и предоставить крестоносцам необходимых проводников, император потребовал от французских баронов оммажа за их будущие территориальные завоевания, а также пожелал женить одного из своих племянников на родственнице короля, девушке из свиты Алиеноры. Почти все бароны, вероятно, принесли оммаж, но пресловутый брак не состоялся, уточняет Эд Дейский в одном из тех редких отрывков, в которых он упоминает о королеве:

«В то время как все еще были в нерешительности, выполнять ли им требования императора, брат короля Роберт, граф Перша, тайно похитил свою родственницу, находившуюся при королеве, уклонившись с несколькими баронами от оммажа императору и избавив свою родственницу от предстоящего брака с его племянником» [94] .

Наконец армия крестоносцев покинула город, «гордящийся своими богатствами, давший приют вероломству и живущий в своей порочной вере», и пустилась в трудный путь через Анатолию. В дороге она повстречала разрозненные остатки немецкого войска крестоносцев Конрада, которые отнюдь не одержали победу над турками: вражеское войско разбило их в пух и прах, узнав об их приближении, вероятно, от вероломных греков. Уцелевшие отправились обратно. Людовик VII приказал своим войскам быть более бдительными и наладил внутреннюю организацию войска на марше. Однако и здесь не обошлось без драматического инцидента, произошедшего из-за отсутствия дисциплины, которое порой вменяли в вину Алиеноре.

94

Eudes de Deuil, op. cit., p. 78.