Алики-малики
Шрифт:
— Ты, что ли, Ефим? Ай случилось что?
— Да чего ж случилось? Парня навестил, вот и всё. Посидели мы с ним, посудачили. Он мне одну штуку мудрёную рассказал…
Глаза Веры радостно светятся.
— Выдумщик он, всё что-то придумывает…
— А ты, мам, слыхала насчёт шарового поезда? Это такая штука, два шара, один…
— Постой, дай раздеться. Да ты куда, Ефим? Сейчас пообедаем вместе…
— Некогда. Ну, будь здоров, Федя! Моё почтение!
— Моё почтение! — кричит Федька.
— Это ты хорошо подсолнечным маслицем придумала. Надо тут ещё кое-кому подсказать. Пойду я…
Накручивает
Зарубка на память
Утром, проверив клуню, где вместе с курами жили голуби, Митька недосчитался двух турманов и сразу решил, что их увёл Андрей Лубенец, восемнадцатилетний парень, который второй год впустую сдавал в техникум, а сейчас лоботрясничал, ожидая, когда его призовут в армию, и развлекался, гоняя голубей. Андрей, зевая спросонок, выслушал Митьку и, ни слова не говоря, вытолкал его вон.
— Всё равно уведу, дурак! — кричал Митька из-за ограды, размазывая слёзы.
— Я вот тебе за дурака подсыплю, — грозился Андрей. — Вот не поленюсь, догоню…
Позавтракав, Митька заглянул в сарай, чтобы покормить хомячка, и обмер — хомячка в клетке не было, а на открытой дверце болтался клочок шерсти — не кота ли Банзая? Но сколько он ни искал кота, чтобы проучить его, найти его никак не мог. О голубях Митька уже не вспоминал, томимый нестерпимым желанием найти кота, желанием тем более острым, что с Банзаем расправиться было просто — это не Андрей с его пудовыми кулачищами.
Так ничего не добившись, он пошёл в школу. Шёл задумчивый, сам не свой. У крылечка ждала его Танька Акулова, с которой он сидел на одной парте, но Митька отвернулся, делая вид, что не замечает её.
— Ты чего это, Мить? Обидел кто?
— А твоё какое дело? Чего ты вяжешься ко мне!
— Дурачок! И не вожусь я с тобой!
Танька увидела Катьку, с которой совсем не дружила, и побежала, опередив Митьку, независимо тряхнув косичками. Теперь Танька три дня разговаривать с ним не будет, придётся Митьке домой к ней идти и подлизываться — ничего не поделаешь, без неё совсем пропадёт. Танька занималась с ним как с отстающим и порой давала ему списывать уроки.
И до того нехорошо стало Митьке, что взял он да и заплакал. Шёл и хлюпал на всё село, благо никто не слышал. Всё плавало в тумане горячих слёз: и клёны вдоль плетней, и гуси на пруду, и не заметил, как из тумана объявился слепой Семён Кустов. Склонив голову набок, Семён осторожно выставлял ноги и тыкал перед собой палкой и улыбался во всё своё корявое, изрытое дробью лицо с кровавыми рубцами вместо глаз. Он остановился, дожидаясь, пока Митька подойдёт к нему, подбородок вскинул, прислушался.
— Ты что это, милый? Чего гудишь, как паровоз?
И рассмеялся.
Ах ты ещё издеваться? Митька обозлился и плюнул в него — прямо в ботинок угодил.
— Ты чего это разоряешься, Митька?
Митька отскочил в сторону как ужаленный. Узнал, кто плюётся, по голосу, наверно, дознался, подумал Митька, торопясь в школу и чувствуя, что уже освободило маленько — злость на слепом сорвал. А если тот пожалуется, всё равно Митька не сознаётся — хоть ты режь его на куски, а потом ещё на другие, помельче.
В школе Танька с ним не разговаривала. Она сидела, отвернувшись от него, а если и поворачивалась по делу, смотрела сквозь него, будто он стеклянный. Но тетрадку на парте оставила, чтобы списал. Значит, не обижалась, а только характер показывала.
Вернувшись к вечеру из школы, Митька совсем успокоился. О голубях и хомячке хоть и вспоминал, но уже без той досады. Мать ещё не вернулась с фермы, он сам поел и пошёл в клуб — там сегодня танцы после кино. Набрал у приятелей десять копеек и посмотрел «Не всё люди помнят», а после кино остался на танцы. Сперва Яшка играл на баяне, а потом Семён Кустов сменил его и давай играть-наяривать. Яшка играл нечисто, только «Барыню» и «Камаринского», а если фокстрот, то на манер «Барыни», а Семён где-то учился музыке, играл складно и много всяких танцев. Играл он, склонив голову набок, и улыбался про себя. Всегда улыбался. Небось когда спит, тоже улыбается. Митька смотрел на него и думал: помнит ли, как он плюнул в него? Ну и пускай помнит, я всё равно не сознаюсь. Митька схватил Петьку Сухорукова и пошёл с ним вальс крутить. Крутить он мог сколько угодно.
Покрутился с Петькой и заметил — из угла на него Танька смотрит. Может, ждёт, что он пригласит её на вальс? Но он небрежно проплыл мимо, даже не оглянулся — ещё чего не хватает, с девчонками танцевать! Из мальчишек седьмого класса только один Санька Аникин танцевал с девчонками, так он второгодник, у него уже усы растут, не стесняется. Большие девочки — те не идут с ним, так он с одноклассницами танцует, один на всех.
Только к ночи, ложась спать, Митька вспомнил о турманах и о хомячке, но так, будто это случилось давным-давно. А тут ещё мамка прямо в кровать ему сунула мягкую грушу. Поел и заснул с лёгким сердцем.
Утром мать долго не будила его. То, бывало, специально с фермы прибежит, чтобы разбудить, а сегодня на столе оставила завтрак, а сама не пришла — это, значит, чтобы спал сколько влезет. Вышел во двор — что за притча? На лавочке Семён Кустов сидит, улыбается, рябое лицо в синих конопушках солнцу подставил, дышит и нюхает воздух, ровно бы сладкий перед ним цветок. Уж не пришёл ли родителям ябедничать? За вчерашнее, если только узнает, мамка врежет не жалеючи, а отец со стана приедет — ещё добавит. Уважали Кустова, и пакость такую Митьке не простили бы. Митька медленно стал спускаться со ступенек крылечка, приглядываясь, куда бы сбежать.