Алина, или Частная хроника 1836 года
Шрифт:
Здесь мы отступим на минуту от повествования и покружим мысленно над панорамой тогдашнего Петербурга. Мы увидим плоские блеклые пространства снегов, льда и неба; унылые ряды совсем невысоких, на современный взгляд, зданий; кое-где шпили; кое-где площади, пустынные и немые; кареты и сани на Невском; спешащих прохожих в цилиндрах и киверах; тоску какого-то зеленоватого, льдистого цвета на всем. Как нежные цветы на подоконниках — лишь детские, женские лица. Край суровый и обреченный.
Но где-то здесь жаркой жилкой бьется жизнь Пушкина.
Мои герои смотрят на него иногда пристально, ожившие мертвецы. Смотрят, не понимая.
Заметы на полях:
«Историк С. М. Соловьев пишет об Уварове: «Он был человек с бесспорно блестящими дарованиями…, но в этом человеке способности сердечные нисколько не соответствовали способностям умственным. Представляя из себя знатного барина, Уваров не имел в себе ничего истинно-аристократического; напротив, это был слуга, получивший порядочные манеры в доме порядочного барина, Александра I, но оставшийся в сердце слугою…» В молодости Пушкин и Уваров были членами литературного кружка «Арзамас», но в 30-е годы пути их разошлись окончательно. Уваров пытался навязать Пушкину роль придворного поэта и свое покровительство, Пушкин был этим
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
«С Новым годом, моя дорогая! Пишу тебе впопыхах; сегодня большой маскарад при Дворе, завтра — у Нессельроде. Весь январь — балы почти ежедневно. Это наказание прямо!
Расскажу же все по порядку.
Итак, в десять утра явились мы нынче в Зимний к торжественной литургии. В церкви присутствовал сам государь и весь Двор.
В час пополудни в Золотой гостиной мы — то есть статс-дамы, фрейлины и дамы городские — предстали перед Ея Величеством с нашими поздравлениями по случаю нового, 1836 года. Государыне нездоровилось и всерьез опасались, что ее не будет вечером на маскараде.
Императрица сидела в глубоком кресле посреди гостиной — тонкая, бледная, прелестнейшая блондинка. Среди мягкого сияния позолоты, вся в бирюзовом, в горностаевой пелерине, она была воплощенная царственность, невзирая на недомогание.
Торжественность минуты преобразила и все знакомые лица. Слева от государыни стоял обер-церемониймейстер граф Воронцов-Дашков с вызолоченным жезлом и круглым, всегда улыбающимся лицом, отчего прозвали его «вечным именинником». Справа — огромный граф Литта, обер-камергер.
И вот Литта (а голос у старика до сих пор громовый) возглашает:
— Статс-дамы Двора приносят поздравления Вашему Императорскому Величеству!
Входит сонмище желтых старух в горностае и с тяжкими шлейфами и кланяется.
Далее:
— Кавалерственные дамы приносят поздравления!..
Входят дамы все больше среднего возраста с розово-серебристыми лентами и орденами св. Екатерины, — и снова поклоны.
Дальше фрейлины в придворных платьях а ля рюсс, с длинными рукавами и с кокошниками на головах, — молодые обычно лица. Среди них — и я.
Мы устраиваемся по обе стороны от кресла Ея Величества. Зрелище живописное, ангел мой!
Потом появляются городские дамы, одетые превосходно, среди них две Пушкины, которых досужие умы считают красивейшими, — графиня Эмилия и Натали. Все они выстраиваются у противоположной стены гостиной.
Дальше приносят свои поздравления мужчины: камергеры, генерал-адъютанты, флигель-адъютанты, камер-юнкеры, кавалергарды. Черные, красные, белые стройные толпы их, дружно склоняясь по мановению жезла Воронцова, проходят затем в соседний зал.
Среди белой толпы кавалергардов — и он, в алом и белом, с золотой прекрасною головой!
— Мил, как демон, — шепнула мне Мари Мердер и закрыла его от меня своим глупым кокошником.
Я стерпела, я виду не подала, как мне приятно и как досадно.
Ах, еще вчера он выпросил у меня на вечер вальс и мазурку!..
Докучный день тянется, — серый, холодный, ветренный.
Среди камер-юнкеров — и твой знакомец Пушкин, темный в своем черном мундире. Арап неукрощенный! Он надул губы и был приметно недоволен своей участью представляться среди совсем молодых.
Да, жаль мне его жену! Ее спасает лишь ее же природная глупость.
Но могла бы ты жить с этаким вот чудовищем?
Я прерываюсь. Через два часа мы едем на маскарад, и надо как следует подготовиться. Утром я была в белом атласном платье с пунцовым шарфом. Вечером буду в жемчужно-сером. Милая, но тебе следует выбрать розовый, непременно розовый цвет!
Ах, как жаль, что ты еще не будешь вечером во дворце!
…………………………………………………………………………………
Продолжаю письмо в два часа ночи. Мы только что вернулись из маскарада. Нас чуть там не раздавили. Народу была пропасть, — говорят, тысяч тридцать!
Для гостей открыли все парадные залы и Эрмитаж. В девять вечера Августейшая фамилия явилась в Концертном зале перед восторженною толпой. Государыня была в бледно-лиловом платье с чудным поясом, усыпанном брильянтами и аметистами.
Все тридцать тысяч гостей, среди которых были даже купцы и чиновники, с любовью теснились вокруг государя, вступившего в десятый год своего царствования.
Я уже сказала тебе, что ограничилась белым платьем и черною полумаской, хотя большинство дам было в маскарадных костюмах.
— Отчего вы не в маскарадном платье? — спросил меня Жорж.
— Я не актерка, — заметила я. К чему изображать из себя бог знает что? — Но скажите, барон, кем бы вы хотели, чтобы я оделась?
Он взглянул на меня вдруг очень внимательно (насколько то позволяла мазурка) и ответил:
— Черным лебедем.
— Черным лебедем? Отчего же именно черным?
Он пожал плечами и ничего не ответил. Барон был очевидно смущен! Как мне польстил этот его ответ! Итак, он видит во мне роковое что-то? Занятно!
Потом был ужин. К половине первого Их Величества покинули собрание.
Провожая нас с маман до кареты, д'Антес как-то странно вдруг оглянулся. Я проследила взгляд его. Он испортил мне вечер: Жорж смотрел на эту безмозглую «красавицу», на Пушкину.
Она ничто; она к тому же и замужем!».
ГЛАВА ПЯТАЯ
Читатель ошибется, однако, предположив, что письмо сие стало очередной булавкой в Алинино сердце. Барон д'Антес еще царил в душе ее, и все же новое впечатление (молодость, молодость, — и так всегда!) уже два дня сильно развлекало ее воображение.
«Итак, его зовут Базилем, — Базилем Осоргиным. Я встретила его в приемной у дядюшки. Молодой человек, отлично одетый, стройный, с черными волосами и голубыми глазами, такими яркими, встал при моем появленьи. Я смешалась: в этот час, когда дядюшка у себя в министерстве, приемная обычно пуста.
Не следовало, конечно, заговаривать с незнакомцем, однако он показался так растерян, что невольно мне захотелось ободрить его словами:
— Его высокопревосходительство бывает обычно к трем часам, месье.
Отчего-то (но отчего? — я вовсе ведь не тщеславна!) мне приятно было разыграть роль хозяйки.
— Какая досада, мадмуазель! Он сам мне назначил к половине второго, — ответил молодой человек с искренним сокрушеньем.
Я тронута была простодушьем его. Мы разговорились. Он объяснил мне, что недавно вышел из университета, что матушка его уж месяц как скончалась, отец-генерал погиб в битве под Лейпцигом, а именье вовсе расстроено.
— Если бы не дядюшка
— Давно ль вы знакомы с дядюшкою?
— Меня представили на прошлой неделе, — ответил он и вдруг покраснел ужасно. Сущий ребенок! Захотелось потрепать его по щеке. Но я сдержалась, и вовремя: дядюшка с шумом возник на пороге:
— Мой друг! — вскричал он, вовсе не замечая меня. — Я заставил вас ждать?
Но тотчас сменил тон на министерски важный и указал Базилю следовать в кабинет»..
Алина вернулась к себе. Точно чужими глазами увидела она свою комнату, оклеенную желтенькими обоями, с узкой кроватью, ситцевой ширмою, высоким зеркалом и письменным столиком у окна… О бароне можно было мечтать. Но этот робкий юноша, — он казался таким близким, таким (ну да, да, — это ужасное слово), — таким доступным. Хотелось взять его нежную руку, хотелось сказать ему слово участья…
— Нет-нет! — возроптала Алина. — Это ветреность, боже мой! Я люблю одного барона, — пусть безнадежно, но я люблю! А это, — это совсем что-то другое. Да и может ли понравиться такой робкий?..
Она принялась смеяться, вспомнив его замешательство при виде ее, и, кажется, успокоилась.
Алина подошла к окну, отогнула штору. Зимний день меркнул, небо становилось синей и прозрачней; снег еще резче белел на соседних крышах, в сугробах на тротуаре.
— Я влюбилась, — сказала себе Алина вдруг. Дядюшка, Мэри, даже барон, — все виделось ей теперь таким далеким.
Она замечталась. Разные типы мужчин представились ей. То были военные — юные поручики и седеющие уже полковники; то были и лица гражданские, — но всегда изящные, стройные, благовоспитанные, любезные. И не смотря на разность возрастов и чинов, все они составляли как бы одно лицо. Алина не знала еще любви, и чувства женщины в ней дремали. Она вполне доверяла внушенному впечатленью. Базиль был юн, скромен и мил. Его румяное круглое лицо с нередко тревожным, по-восточному выразительными глазами пленило ее. Алина чувствовала себя к тому же хозяйкою положенья, и это нравилось ей своей надежностью и своей новизной. Гордая кровь предков проснулась в ней: Алине нравилось оказывать покровительство. К тому же она была добра и живо приняла к сердцу положение человека сходной (как показалось ей) нелегкой судьбы. Но главное: «пришла пора — она влюбилась». Несчастный опыт с д'Антесом уже научил ее осторожности в чувствах. Алина не желала страдать, она мечтала о тихом и верном счастье, — она, с детства лишенная семейственного уюта!..
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Да, тогда Базиль ей казался судьбой. Между тем, вот-вот она должна была, наконец, «вступить на доску». На светском жаргоне это означало: «выезжать». «танцевать», а также, конечно, «невеститься». И предвкушение новых, увлекательных впечатлений целыми днями занимало ее полудетскую душу. Но тогда она спохватывалась обычно, начинала жалеть Базиля и любила его еще больше, — так ей казалось.
Жизнь, однако, рассудила куда сложнее.
«Итак, свершилось! Поздравляю, милая, с первым твоим балом! Ты была просто очаровательна в блекло-розовом платье. И что за счастливая мысль — эти фиалки на пелерине!..
Жаль только, что тетушка вывезла тебя впервой к развалине Голицыной. Хотя там был весь Петербург, сам государь, — но тень 95-летнего юбилея, тень могилы, лежала на празднестве. Ты не находишь? Ее этот дом с древними нечистыми мебелями, шестидесятилетние дети и сама она в желтом роброне, пудреном парике и в чепце с почти гробовыми рюшами… Ты сказала что-то о «Пиковой даме»? Что ж, пожелаем старушке не скоро встретить своего Германна!
А кстати, о нем. Почему бы месье Пушкину не сыграть, наконец, роль своего героя? Во всяком случае, вид у него был законченного злодея.
Но возможно, на роль Германна захочет попробоваться и месье Осоргин? Впрочем, кажется, он слишком робок «для дельца такого». Однако синие глаза его вовсе не робко следили за тобой целый вечер! И мазурку вы танцевали прелестно.
Поздравляю с первой победой, моя дорогая!»
О том, что на сей раз д'Антес танцевал мазурку с Натали Пушкиной, гордая Мэри не написала. Княжна старательно делала вид, будто не замечает поведения Жоржа.
«Странно: я так мало помню о моем первом бале! Лишь волнение, лишь эти накаты музыки, стук и шарканье сотен ног по паркету, и блеск тысяч свечей; и статную фигуру царя, — он следовал по залу, окруженный почтительной пустотой.
В толпе, правда, бросалась в глаза эта странная пара: маленький, смугло-желтый, с ясным оскалом и стеклянным каким-то взглядом Пушкин и его знаменитая жена, на полголовы его выше. Увы, со своими косматыми бакенбардами и ногтями, похожими больше на когти, с дерзкими взглядами на красивых дам и странным жеманством порывистых, страстных движений, с лицом, изрытым морщинами от этих страстей африканских он мне показался совсем уродом. Жена его и впрямь изумительно хороша, но есть в этой безупречной красавице что-то уже неземное, точно тень страдания запечатлелась на лбу ее. Прочих я не запомнила.
Но я помню, помню, конечно, слова и глаза Базиля!.. Удивительно: я не сразу узнала месье д'Антеса. Или я боялась взглянуть в его сторону? Нет, не боялась: мне было почти все равно! Теплая рука Базиля, так чувствуемая через перчатку, вела меня уверенно и нежно, — она увлекала меня, куда хотела. Боже мой! Разве возможно быть такой счастливой?
Нет, это все-таки невозможно! Однако я счастлива…
Милый, милый Базиль! Прошло не более двух недель, как я увидала его впервые. На третий день после первой встречи я написала ему письмо, такое искреннее, глупое, неискусное. Он жутко смешался, когда в прихожей, подкараулив его, я сунула ему в руку записку.
Право, это было слишком смело с моей стороны. Ничего, кроме презрения, я не заслужила, конечно. А он, — он так все сразу понял! И на следующий день (а Базиль является к дядюшке почти ежедневно) он принес мне этот букетик из мелких и очень ароматных белых роз. И вложил мне их в руку, не сказав ни слова.
Я страшно боялась, что Базиля не пригласят к Голицыной. Нет, он должен был там быть! Он шепнул мне в прихожей это. Я ответила, что мазурка — его, его…
Вот странно: до бала мы говорили раз пять, и четыре из них — уже шепотом и тайком!
Щеки горят при одном его имени…
Бедная Мэри! Зачем барон так жесток с ней?».
Между тем, примерно в это же время д'Антес писал своему приемному отцу де Геккерну:
«Мой драгоценный друг, я, право, виноват, что не сразу ответил на два твоих добрых и забавных письма, но видишь ли, ночью танцы, поутру манеж, а после полудня сон — вот мое бытие последние две недели и еще по меньшей мере столько же в будущем, но самое скверное — то, что я безумно влюблен!.. Я не назову тебе ее, ведь письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге, и ты узнаешь имя. Самое же ужасное в моем положении — что она также любит меня, но видеться мы не можем, до сего времени это немыслимо, ибо муж возмутительно ревнив… Любить друг друга и не иметь другой возможности признаться в этом, как между двумя ритурнелями контрданса — ужасно…»