Алина: светская львица
Шрифт:
Невольно она отвлеклась от своих печалей. В самом деле, дядюшке с тетушкой она обязана всем.
Дядюшка всегда очень прям, очень вежлив; движенья его как бы змеятся; дядюшка очень умен, по слухам. Иногда бывает он суетлив, но это редко и как-то всегда внезапно. Обычно дядюшка важен и перед тем, как выйти к гостям, выпрямляет свой стан немножечко театрально. К нему приезжают чиновники, нередко совсем молодые. В эти часы двери приемной и кабинета затворяются плотно, и все слуги ходят на цыпочках, так что даже дворник, наверное, догадывается, что сейчас вершатся судьбы отечественного
Но, Боже мой, какая, должно быть, там скука царит!..
Тетушка смугла, полна; большая болтушка и вряд ли, конечно, умна. Любят ли они друг друга? Часто утром тетушка бывает не в духе, — бранит прислугу, Алину, весь свет. Но стоит заехать какой-нибудь знакомой даме — и дурного настроения как не бывало!
Счастливый характер!
Все виденное ночью так раззадорило Алину, что сразу после завтрака она, пользуясь полной пока свободой, пошла на место происшествия.
В комнатах подметали, проветривали. В кабинете форточка также была открыта. При утреннем сером свете кабинет выглядел будничным, скучным. Бумаг на столе не было.
Алина еще раз осмотрела комнату, что казалась ей этой ночью такой зловещей. Бледно-зеленые стены, темно-зеленый ковер и портьеры, мебель золотистой карельской березы; камин, полный серой золы. Над диваном — большой портрет, который казался то таинственным, то смешным. На нем изображен был молодой красивый хохол в живописной своей одежде, с большой бандурою на коленях. Хохол сидел подбоченившись, лихо, — но черты лица его были мелки, хотя миловидны, а фигура казалась слишком хрупкой для простого мужлана.
Это был портрет Семена Уварова, отца дядюшки. При дворе Екатерины слыл он чем-то в роде шута, и звали его и ласково и насмешливо «Семушкой-бандуристом». Отчего дядюшка, человек щепетильно-гордый, держал портрет у себя в кабинете?
Когда они свиделись с Мэри, Алина все рассказала ей.
— Мне это ясно как день! — объявила Мэри. — Твой дядя самолюбив ужасно. Ему приятно бесперечь напоминать себе и другим, что вот он, сын безродного шута, теперь министр и вельможа. Как сладостно любоваться ему на портрет в часы своих успехов! Романтическая душа у твоего дядюшки, свет мой Алина! Впрочем…
Алина видела, как оживилась Мэри.
Итак, жизнь ее благодетеля представилась Алине довольно ясно. Сын лейб-гренадерского офицера (что не мешало тому быть по призванию бандуристом), Сергий Семенович оказался крестником самой Екатерины Великой! Злые языки приписывали дядюшке другого отца — одного из вельмож Екатеринина века. В самом деле, с какой бы стати крестила царица отпрыска безродного офицера? Впрочем, кто знает истину в этом свете?
Уже семнадцати лет Сергий Семенович назначен был камер-юнкером, а юность провел при русских посольствах в Париже и Вене. Брак его с графиней Екатериной Алексеевной Разумовской в полном смысле составил его фортуну. Нет нужды, что тетушка старше его: она богата, она дочь министра народного просвещения, она принесла дядюшке земли, связи. И вот уже два года дядюшка — сам министр.
Мэри сказала, что его хвалят: государь им доволен.
Затем она посмотрела на Алину испытующе, улыбнулась
— Но ты, конечно, не знаешь…
— Чего?!
— Видишь ли, моя дорогая, месье Уваров немножечко был смешон месяца два назад…
— ?
— Ведь Шереметевы вам родня?
— Конечно!
— Так вот, молодой Шереметев заболел в конце лета, и преопасно. Все думали, что он при смерти… Короче, твой дядюшка немного поторопился, еще при жизни его опечатал все имущество графа, а молодой негодяй возьми да и выздоровей! Печати пришлось снимать… И уж не знаю, как объяснился месье Уваров с графом… Кажется, Шереметев к вам не ездит теперь?.. Все очень смеялись… Да это ли одно? Сергий Семенович, говорят, и дрова казенные употребляет, и слесарей казенных для своих домашних нужд использует. Вот уж не думала, что он так, бедняжка, в средствах стеснен!..
Алина покраснела: дядюшку обвиняли почти в воровстве.
— Оставим это, — мягко сказала Мэри. — Свет зол; сплетня — пища его. Поговорим о наших делах. Так ты угадала, о ком говорил мне давеча месье д’Антес?
— О ком же?
— А вот не скажу! Будешь выезжать — сама увидишь… А пока Жорж меня вовсе не радует, — сказала Мэри без видимой связи. — Он стал беспокойный какой-то. И что он бесится?
— Бесится?!
— Ах, нет же, конечно! Просто рассеянность его мне не нравится, и вот уже третий день он к нам носа не кажет…
— К параду готовится? — предположила Алина с невольной надеждой.
— О чем ты?! Какой парад? На улице зима, через три дня Новый год. Среди сугробов парады — нонсенс!
Из письма Мэри к Алине: «Вчера говорили мы о дядюшке твоем, а сегодня все разъяснилось с ночной беготней его. Верно, в руки ему попал пасквиль в стихах известного нашего Пушкина «На выздоровление Лукулла». Не знаю, имело ли смысл вспоминать уже полузабытое светом, но наш великий поэт рассказал очень красочно о сей оплошности твоего дядюшки.
Посылаю тебе это изделие ядовитой российской музы. Несчастный урод! Он нажил себе злого, опаснейшего врага.
Что до месье д’Антеса, сегодня он явился ко мне с видом побитой собаки. Но молчит о причинах долгой отлучки, изверг!
Бог мой! Отчего мы, женщины, так несчастны? Должны терпеть свободу этих несносных мужчин, которые лишь временами вспоминают, что они наши «рабы», что готовы (по их словам) жертвовать ради нас своей жизнью?
Лживые негодяи!
Итак, я от души дуюсь и готовлюсь к придворному маскараду, что будет дан послезавтра, в первый день Нового года.
Ждут грандиозных торжеств».
Глава четвертая
Из письма Мэри к Алине: «С Новым годом, моя дорогая! Два часа ночи. Мы только что вернулись из маскарада. Нас чуть там не раздавили. Народу была пропасть, — говорят, тысяч тридцать!
Для гостей открыли все парадные залы и Эрмитаж. В девять вечера Августейшая фамилия явилась в Концертном зале перед восторженною толпой. Государыня была в бледно-лиловом платье с чудным поясом, усыпанном брильянтами и аметистами.