Альковные секреты шеф-поваров
Шрифт:
А, черт!
Над бедным Кибби, наверное, уже хирурги глумятся. Прикинув временную разницу, я выхожу и покупаю телефонную карту — звонить с домашнего Дороти как-то неудобно. Пока набираю номер, палец чуть не отваливается: цифр до хренища! Наконец эдинбургский офис отзывается, и мне дают Шеннон.
— Привет, подружка.
— О, Дэнни! Ну, как Калифорния?
— Отлично. Весело провожу время. Слушай, что там Брайан? Есть новости?
— Насколько я знаю, у него как раз сейчас операция.
И тут мою спину вспарывает нестерпимая боль. Голова кружится, желудок слипается
— Шэн, у меня… минуты кончаются. Я е-мейл пошлю… Ага, счастливо…
Я оседаю на асфальт. Повисшая телефонная трубка озабоченно прощается с пустотой. Моя голова безвольно повисает, тело наливается свинцом. Хочу позвать на помощь, но выходит лишь хриплый стон. Сощурив глаза, не в силах пошевелиться, я лежу под телефоном, облитый веселым калифорнийским солнышком, и сражаюсь за каждый вздох. А потом веки опускаются, и наступает…
Почему так холодно? Я весь дрожу, чертов халат ни фига не греет. Каталка бодро дребезжит — меня везут в операционный предбанник. А вот и анестезиолог — просит, чтобы я сосчитал от десяти до одного. А что толку? Все равно его наркоз не действует! Я на взводе, несмотря на успокоительную дрянь, которой меня накачали. И хирург… разве это он? Разве это доктор Бойс — в углу, в маске? Это кто-то другой!
— Доктор…
— Все хорошо, успокойся. Просто считай: десять, девять… Восемь.
Семь.
Шесть.
Пять…
Я бреду через парк, приближаюсь к своему дому. Вот уже крыльцо. На углу стоит Анжела Хендерсон, в глазах у нее блестят слезы.
— Я думала, мы с тобой друзья,— говорит она звенящим голосом.
Ты дурная девчонка, скверная девчонка! Я с такими не вожусь…
Хотя иногда она кажется хорошей.
Анжела всхлипывает, поворачивается и уходит, понурив голову. На ней синий свитер, клетчатая юбка и ажурные колготки. Я пытаюсь ее догнать — но сзади окликают. Я спотыкаюсь и падаю.
— ТЫ НИЧТОЖЕСТВО, КИББИ. Я ничтожество…
Я ничто…
Я ничто…
Я со свистом проваливаюсь в ничто… Где я? Это не мой дом. Это ничто. Я все падаю, падаю…
…воздух сгущается, превращается в жидкость, потом в липкий сироп. Падение останавливается. Подо мной стеклянная плоскость. Нет, упругая мембрана: прогибается, рвется — я проваливаюсь и вновь лечу, набирая скорость. Пытаюсь закрыть глаза. Бесполезно. Люди и предметы проносятся мимо, сливаются в полосы. Сейчас упаду и разобьюсь, только осколки брызнут…
…сгруппироваться в комок перед страшным ударом. Однако полет замедляется…
Кружится голова. И весь мир — снаружи и внутри — тошнотворно кружится.
Я умер. Я точно умер.
Отсюда не возвращаются, слишком далеко.
Слишком глубоко.
Хочу домой.
Глухо гудят голоса. Сперва я думаю, что это бесхозные мысли… нет, интонации чужие. Посторонние. Не хочу, не надо! Отвезите меня домой! К маме, к сестре. К отцу… Хочу, чтобы стало как раньше…
Это отец!
С виду, конечно, не похож, потому что у него нет вида. Но это точно он. Говорит гулким голосом: «Держись, сынок! Все будет в порядке. Держись! Ты нужен матери и сестренке».
Хорошо, буду держаться. Буду держаться.
Это был один из трех городских крематориев: внушительная структура с часовней, мемориальным парком и небольшим кладбищем. Ослепительное солнце внезапно нырнуло в тучу, и Беверли Скиннер почувствовала озноб. Подняв голову, она прикинула курс солнечного диска сквозь серую вату: скоро ли покажется?
Букетик цветов опустился на скромное надгробие. Сколько раз уже Беверли сюда приходила — всегда украдкой, в одиночестве,— а слезы неудержимо бежали по щекам, как тогда, на похоронах… Нечестно, все это нечестно! Она ведь была глупой девчонкой, ничего не понимала, а он — красавец, герой… Ужасная история. Надо было его простить. Все сложилось бы иначе. Стольким людям не пришлось бы страдать! Если бы она не связалась с подонком…
Нет.
Поздно, ничего не изменишь. Могильный камень никуда не денется.
ДОНАЛЬД ДЖЕФРИ АЛЕКСАНДЕР
12 ИЮЛЯ 1962 — 25 ДЕКАБРЯ 1981
Беверли опять посмотрела вверх, на тучку. Теперь она думала о сыне. Где бы ни скитался ее Дэнни, она молилась, чтобы он был здоров — и чтобы простил свою мать. Облачная кисея начала расползаться, но с севера уже натягивало новую, более серьезную грозу.
Я вижу, как над вершиной горы Потреро собирается гроза. Похоже, у них там будет нешуточный ливень. А над нами благодать, ни облачка. Вот что значит микроклимат! Обожаю солнечный свет — живой, энергичный, всезаполняющий. Его лучи, словно длинные пальцы кукловода, оживляют каждую судьбу, каждую городскую драму. Правда, зритель из меня плохой — с моим-то совиным расписанием.
Пауль постоянно ноет, что я слишком много работаю. Не может понять, что это значит — быть шеф-поваром. Пахать, когда другие отдыхают.
И вот он уходит, уходит… А у меня уже готова книга.
Любовник или книга? Жизнь или карьера?
Люди живут, не задумываясь об этих развилках; кажется, что выбор можно отложить на потом. Но наступает момент, когда откладывать больше нельзя. И ты вдруг понимаешь, что выбор давно сделан, а ты даже не заметил.
Кухню теперь придется оставить на Льюиса — но не для того, чтобы поехать с Паулем! Все гораздо проще: книгу необходимо рекламировать. Пиарить великолепного Грега Томлина… Разве этого я хотел? Мелькать в телевизоре, на газетных страницах, на обложках? Единственное, что я люблю,— это готовить. А приходится заниматься самопродажей. Хотя вроде бы кто мне мешал? Можно и кухню держать, кулинарить людям на радость…
Спрос — вот главный наркотик. Когда на тебя появляется спрос, в голове что-то щелкает. И превращаешься в раба, готового на что угодно, лишь бы оставаться в потребительской струе.
Но беса не обманешь: чем шире улыбка и холоднее сердце, тем страшнее упадок и запущенность в доме.
Я лежу на мягкой постели. На постели из моих собственных костей, которые, похоже, расплавились и пропитали матрас. Тело обнажено, лишь пах прикрыт тряпицей. Надо мной стоит Кей — в моей любимой серой вельветовой мини-юбке. А кроме юбки — ничего. Кей задирает подол и показывает гладко выбритый лобок, как у порнозвезды.