Аллан Кватермэн
Шрифт:
В то же время в ее взгляде на него, в ее обращении было что-то, что заставило меня думать, что Нилепта не забыла своего гнева, но отложила его до удобного случая.
Скоро вернулся офицер и доложил, что Зорайя ушла. Птичка улетела в храм. Среди Цу-венди существовал обычай, чтобы знатные дамы — проводили ночи в храме, перед алтарем, размышляя и обдумывал свои дела. Мы значительно посмотрели друг на друга.
Удар нанесен был слишком скоро.
Затем мы принялись за дело. Сейчас же собрались начальники и генералы, которым даны были нужные инструкции. То же самое было сказано сановникам, державшим сторону Нилепты. Несколько приказаний было разослано в отдаленные города, и двадцать послов поспешно отправились к различным начальникам отдельных кланов с письмами. Разведчики были разосланы повсюду.
Весь
Было восемь часов, мы вернулись к себе.
Здесь мы узнали от Альфонса, который был очень огорчен нашим поздним возвращением, так как приготовленный им обед перепрел, что Гуд вернулся с охоты и отправился на свой пост. Страже и часовым отданы были все нужные приказания, и так как неминуемой опасности не предвиделось, то мы мельком сказали Гуду о происшедшем и, закусив немного, вернулись к прерванной работе. Куртис сказал старому зулусу, чтобы он находился где-нибудь по соседству с комнатами Нилепты. Умслопогас хорошо знал дворец, так как, по приказу королевы, ему дозволено было входить и выходить из дворца, когда ему хотелось. Этим позволением королевы он часто пользовался и бродил ночью, целыми часами, по залам дворца. Зулус, не возразив ни слова, взял свой топор и ушел, а мы легли спать.
Я заснул, как вдруг проснулся от какого-то странного ощущения, чувствуя, что в комнате кто-то был и смотрел на меня. Каково же было мое удивление, когда, при свете зари, я увидел мрачную фигуру Умслопогаса, стоявшего у моего ложа.
— Давно ли ты здесь? — спросил я резко, потому что не очень приятно просыпаться таким образом.
— Может быть, около получаса, Макумацан. Мне надо сказать тебе!
— Говори!
— Когда мне велели ночью сторожить комнаты белой королевы, я спрятался за столб во второй комнате, около спальной. Бугван (Гуд) был в первой комнате, а около занавески стоял часовой. Я прокрался туда, и меня никто не виде.). Прождал я много часов, как вдруг увидал темную фигуру, тихо двигавшуюся ко мне. Это была женщина и в руке держала кинжал. За женщиной крался другой человек, которого она не заметила. Это был Бугван. Он снял башмаки и шел по ее следам. Женщина прошла мимо меня, и я видел ее лицо.
— Кто же это был? — спросил я.
— Лицо принадлежало царице ночи! — Справедливое название — настоящая царица ночи! Я ждал. Бугван также прошел мимо меня! Я последовал за ним. Мы шли тихо, беззвучно, друг за другом, сначала женщина, потом Бугван, потом я. Женщина не видела Бугвана, а Бугван не видел меня. Наконец, царица ночи остановилась у занавеса, возле спальной комнаты белой королевы, вошла туда. За ней Бугван и я. В дальнем конце комнаты тихо и крепко спала белая королева. Я слышал ее дыхание и видел белую, как снег, руку, лежавшую около головы. Царица ночи подняла свой нож и подкралась к постели. Ей не пришло в голову обернуться назад. Но Бугван дотронулся до ее руки, она вдруг повернулась, и я видел, как блеснул нож. Хорошо, что Бугван надел железную рубашку, а то бы был убит. Когда Бугван разглядел женщину, он молча отскочил назад. Она также была удивлена и не сказала ни слова, но вдруг приложила палец к губам и вышла из спальной вместе с Бугваном. Она прошла так близко, что ее платье коснулось меня, и мне хотелось убить ее. В первой комнате она что-то говорила Бугвану шепотом, сжав руки, я не знаю, что.
— Потом они прошли во вторую комнату и все говорили. Мне показалось, что он хотел позвать стражу, но она остановила его и глядела на него своими большими глазами, и он был околдован ее красотой. Потом она протянула руку, и он поцеловал ее, а я собирался схватить ее, заметив, что Бугван ослабел, как женщина, и не знает, где добро и зло, как вдруг она ушла!
— Ушла? — вскричал я.
— Да, ушла, а Бугван стоял у стены, как сонный человек, а потом ушел. Я подождал немного и пошел сюда!
— Уверен ли ты, Умслопогас, что не видел это все во сне сегодня ночью?
В ответ он поднял левую руку и показал мне кинжал из тончайшей стали.
— Если я спал, Макумацан, то сон оставил мне этот нож. Он сломался о железную рубашку Бугвана, и я подобрал его в спальне белой королевы!
ВОЙНА
Я
— Святые небеса! — воскликнул он. — Я спал, а Нилепту едва не убили
— и все из-за меня! Зорайя — опасный враг! Лучше бы было, если бы Умслопогас убил ее на месте!
— Да, да! — произнес зулус, — не бойся. Я еще убью ее. Я ждал удобной минуты!
Я ничего не сказал, но невольно подумал о том, сколько было бы спасено человеческих жизней, если бы Зорайю постигла судьба, которую она готовила своей сестре! Дальнейшее показало, что я был прав.
Умслопогас ушел завтракать, а я и сэр Генри начали толковать. Он был очень раздражен против Гуда, которому, по его мнению, нельзя больше доверять, так как он выпустил из рук Зорайю, вместо того, чтобы отдать ее в руки правосудия. Он говорил, отзываясь о Гуде очень резко.
Я молчал, думая про себя, что мы умеем жестоко осуждать слабости других и с нежностью относимся к своим собственным.
— Действительно, старый друг, — сказал я ему, — слушая вас, трудно подумать, что вчера вы имели разговор с этой дамой, которую осуждаете, и сами находили почти невозможным устоять против ее очарования, несмотря на то, что любите и любимы прекраснейшей и нежнейшей женщиной в целом мире! Предположите, что Нилепта пыталась бы убить Зорайю, и вы поймали ее, и она просила бы вас не выдавать ее. Могли бы вы, с легким сердцем, вести ее на публичный позор, предать на сожжение? Посмотрите на дело глазами Гуда, прежде чем называть старого друга подлецом!
Сэр Генри выслушал мои слова и откровенно сознался, что был жесток к Гуду. Прекрасная черта в характере Куртиса, — он всегда готов сознаться, если был несправедлив!
Хотя я защищал Гуда, но все же отлично понимал все дело и знал, что он попал в весьма неприятное и неловкое положение! Была дикая, безумная попытка убийства, и он выпустил из рук убийцу, позволив ей обезоружить себя. Он легко мог сделаться ее орудием, а что могло быть ужаснее этого? Но конец должен быть один: Гуд оказал ей услугу, она, конечно, отвернулась от него, и он вернется снова завоевывать потерянное самоуважение! Пока я обдумывал все это, я услыхал крик во дворе, различил голоса Умслопогаса и Альфонса. Один яростно ругался, другой вопил. Я побежал туда и увидал смешное зрелище. Маленький француз бегал но двору, а за ним, как охотничья собака, гонялся зулус… Когда я подошел к ним, Умслопогас успел поймать Альфонса, поднял его за ноги и пронес несколько шагов, прямо к густому цветущему кустарнику, покрытому шипами, цветы которого несколько походили на гардению. Несмотря на крики и вопли француза, зулус спокойно бросил его в кустарник, так что на виду остались только икры да пятки ног. Довольный своим поступком, зулус сложил руки и стоял, мрачно созерцая ляганья Альфонса и слушая его вопли.
— Что ты делаешь? — оказал я, — Ты хочешь убить его? Тащи его сейчас же из кустарника!
Зулус повиновался, схватив несчастного Альфонса за лодыжки ног так сильно, что я боялся, не вывихнул ли он их, и одним толчком освободил его из чащи кустарника. Смешно было смотреть на Альфонса! Все платье его было усеяно колючками, он был до крови исцарапан шипами, лежал на траве, вопил и катался по ней. Наконец он встал, проклиная Умслопогаса, клялся геройской кровью своего деда, что отравит его и отомстит за себя. Потом я узнал суть дела. Обыкновенно Альфонс готовил похлебку Умслопогасу, которую он съедал вместо завтрака в углу двора. Эта похлебка, по обычаю родины зулуса, готовилась из тыквы, и он хлебал ее деревянной ложкой. Но Умслопогас, как все зулусы, не выносил рыбы, считая ее водяной змеей. Альфонс, подвижный и любивший проказы и шутки, как обезьяна, отличный повар, решил заставить его есть рыбу. Он накрошил мелко рыбы и смешал ее с похлебкой зулуса, который и съел ее всю, не заметив рыбы. К несчастью, Альфонс не сумел сдержать своей радости и принялся скакать и прыгать вокруг дикаря, пока Умслопогас не заподозрил нечто и после внимательного исследования остатков похлебки открыл «новую проказу буйволицы» и рассчитался с французом по-своему.