Аллилуйя женщине-цветку
Шрифт:
— Лида Домброзова, — представилась она и протянула руку.
И тогда произошло странное: вместо того чтобы пожать повисшую в воздухе руку, Фаулер ограничился еле заметным кивком с железным лицом и злобой в зрачках и пробурчал по-английски:
— Хау ду ю ду.
Покраснев и оробев, Лида оперлась о мое плечо рукой, которая оказалась бесполезной, чтобы как-то прийти в себя.
— Вон там, подальше, есть места, — не растерялся я, увидев стайку студентов.
— Извини, — произнес сэр Билл, — меня ждут в общежитии. До скорого.
Не успел я и рта разинуть,
— Он не компанейский, твой странный сэр Билл.
— Он, должно быть, принял тебя за свою белую соотечественницу.
— Несмотря на мою славянскую фамилию?
— Да, он грубовато с тобой обошелся. Прости, что я допустил такую досадную ошибку!
— Ты тут ни при чем, — успокоилась она, разметав свои светлые волосы по моему плечу.
Утром в понедельник я обнаружил в почтовом ящике письмо от Уильяма. С первых же строк я перестал верить своим глазам.
«Милый мой!
После случая утром в кафе я должен принести тебе извинения. Но я иду напрямик и не увиливаю: со времени нашей встречи в Сорбонне в декабре прошлого года ты так и остался для меня наваждением и образом высшего блаженства. И когда я вдруг увидел тебя, обольщенного этой сволочью калифорнийского типа, этой хитрой спортсменкой, я впал в ярость ревности. Моя кровь, воспламененная тобой, могла бы натворить и худшее: я утопил бы в ней твою бледнолицую самозванку!
Прошу тебя простить меня. Несчастный щенок — вот что такое мое сердце, бьющееся, как алабамский блюз. И этот щенок готов лизать твои башмаки. Чтобы доказать тебе и мое раскаяние, и мою преданность тебе, приглашаю тебя завтра, в понедельник, 9 апреля, ближе к вечеру, выпить у меня дома чашечку зеленого чая под охранительными взорами греческих богов. Я в Париже их гость.
Безумно тебя любящий
Билл»
Это было страстное и самое настоящее признание в любви. За два с лишним года моих любовных приключений в Париже ни одна из завоеванных мною женщин не бросала мне в почтовый ящик такой зажигательной бомбы. Я был не в силах переступить порог моего общежития. Если бы я сейчас направился каждодневным путем к станции метро Порт д'Орлеан, прохожие на бульваре Журдан сразу бы увидели по моему лицу, что у меня в кармане — адресованное мне гнуснейшее оскорбление, позор, стыд. Так и не выйдя наружу, я вернулся в свою комнату на третьем этаже.
«Сэр Билл — голубой, гомосек, алабамский педик», — мысленно разъярялся я, взлетая по лестнице.
Я набрал номер телефона Лиды.
— Алло! Это ты, дорогая? Извини, что разбудил.
— Что, какая-нибудь неприятность?
— Знаешь, этот американский парень…
— А-а-а, ужасный сэр Билл?
— Да. Так вот: он — бесстыжая тетка!
— Чья тетка?
— Гомосексуалист на нашем жаргоне. Он написал мне любовное письмо под предлогом извинения за поведение в кафе. Да ты сама
Прослушав, она сказала:
— Твой лорд дико взревновал, а твоя привлекательность гаитянского махо беспредельна. Поздравляю!
— Не до шуток, Лида. Мы имеем дело с опасным денди.
— Это ясно. Он хочет с тобой порезвиться.
— Я ему покажу!
— Не показывай. А лучше скажи ему, когда придешь на свидание, то, что ты мне однажды рассказал: в день твоего рождения семнадцатилетняя богиня вуду откусила тебе яичко.
— Он способен повстречаться с тобой и жестоко отомстить, даже ударить!
— О-о-о, громы и молнии этого ревнивого Зевса меня не пугают. Дам отпор. Слушай, когда повидаешься с ним, приходи в Международный дом. Посидим, поедим.
— Ладно, приглашаю тебя в Сен-Жермен-де-Пре. До вечера, солнышко мое!
В понедельник я весь день усердно занимался, как прилежнейший студент. Даже не забегал перекусить. Но одна мысль не выходила из головы: впервые в моей вольной жизни я натолкнулся на поползновения со стороны существа одного со мной пола. Меня тянули в бездну гомосексуализма.
В Жакмеле, во времена моего детства, я был вполне доброжелателен к одной парочке: уважаемый господин Поль и его дружок Ти-Джордж. В этом маленьком городе их почти официально признавали за супружескую пару. Никто, даже моя бабушка с ее высокими и жесткими принципами, не удивлялся, видя, как они рядышком сидят в церкви и перебирают четки или в святую неделю помогают двумя своими сопрано песнопению отца Наэло.
В ателье моего дяди Титона портные, которые всегда любезничали с хорошенькими посетительницами или просто обменивались игривыми репликами с проходящими по тротуару девушками, в таком же духе встречали и господина Поля с его любовником Ти-Джорджем. Не раз я бывал слушателем их шуток и прибауток.
— Милый Поль, — говорил закройщик Того, — из тебя слова не вытянешь. Как ты провел субботу? — Тот молчал, разглядывая собственные ногти, слегка наманикюренные. Закройщик не унимался: — Ну же, Поль! Без твоего щебетанья как-то неуютно на улице. Скажи что-нибудь, даже соври, и то будет лучше твоего гробового молчания!
Поль продолжал разглядывать все десять своих лакированных пальчиков с улыбкой Джоконды на губах, тоже слегка напомаженных.
Другой портной — кажется, его звали Мустоном Дакостой, и он тоже не отличался говорливостью, — не выдерживал и, в свою очередь, принимался терзать другого напарника по любви:
— Ти-Джордж, раскрой секрет, что стряслось с твоей Полеттой?
— Раз в месяц он всегда такой, тише камня в сахарской пустыне, — отвечал тот. Потом сам же обращался к своей «подружке»:
— Попо, дорогая, что тебя печалит?
— Да я на всех на них клал и буду класть! — взрывался Попо.
— Да что с тобой в конце концов? — вступал в разговор Ти-Жером Моро. — Сильно задолжал кому-нибудь?
— Головка болит? До мозоли ножки натерла? Говори же, дитя борделя! — присоединялся к общему концерту Милор Лафалез.