Аллилуйя женщине-цветку
Шрифт:
— О, именитый гость, мое имя действительно звучит смешно в переводе на французский! — И она залилась смехом, сразу еще больше похорошев и обнажая свои жемчужные зубки.
В каждой провинции ритуал моего визита повторялся с неукоснительным единообразием по заранее и давно подготовленному плану. Нас с Силуан усаживали в зал или гостиную, увешанную красными лозунгами, всяческими дипломами, картинами и фоторепродукциями, изображающими ключевые события революции, и обязательными портретами Мао и Лю Шаоци. Мы садились за стол с расставленными чашками и разложенными сигаретами и сладостями. Потягивая зеленый чай, я слушал рассказ Силуан о каком-нибудь
Прогулявшись и осмотрев достопримечательности, мы возвращались туда же, и моя спутница предлагала мне высказать мои впечатления, задать вопросы, сформулировать предложения и даже покритиковать кое-что. В таком духе и стиле мы посещали заводы, мастерские, кооперативы, школы, лаборатории, институты, ясли, дома престарелых, бывшие дома терпимости, превращенные в дома культуры, а также многочисленные стройки: туннели, плотины, мосты, железнодорожные пути.
Конечно, помимо этого, меня водили восхищаться парками, дворцами, пагодами. Вечерами мы ходили в театр, в оперу, в кино. Дважды в неделю меня приглашали на банкет, устраиваемый партийной или государственной знатью провинциального уровня. Силуан ловко накручивала беседы на единственный сюжетный стержень: идея Мао Цзэдуна в действии.
В ту пору эта идея, рассеянная по всей стране, всепроникающая, проросшая ростками народных коммун, носила священное имя: Большой Скачок. В сравнении с таким жутким взлетом мои попытки ухаживать за переводчицей походили на неуклюжие подпрыгивания майского жука.
Не раз мы с Силуан оставались одни в ресторане, на спектакле, на улице. Тогда я пробовал завязать разговор на какую-нибудь непринужденную тему, начиная с дождя, хорошей погоды и прочих банальностей. Но всякий раз золотистый фазан грациозно высвобождалась из обруча фамильярностей. Она плавно и незримо переводила разговор на серьезную тему нынешней действительности или славного прошлого.
Она ловко, как фокусник, приноравливала биения моего сердца к ритмике и чередованиям дат лунного календаря, еще употреблявшегося в провинциях, через которые проходил наш маршрут. Она была неутомима в рассказах о семейных традициях, обычаях, живучести и трудной искореняемости старых корней в крестьянской среде. Слушая ее повествования о традиционной национальной одежде или о современной моде, или еще о чем-то, я превращался в землепашца, который сам себе изготовил соху и множество других приспособлений, или в красного бойца, который умеет изготовлять самодельные мины и шить униформу для солдат Восьмой армии, готовящейся к походу.
Силуан также мысленно и словесно подвергала мое тело воздействию традиционной медицины, растительной и минеральной фармакопеи, иглоукалывания. С ее помощью я научился считать на костяшках счетов и частенько обнаруживал, что даже по-французски изъясняюсь на ее манер: короткими предложениями, нанизывая неспешно фразу на фразу, наподобие жемчужин воображаемого колье, которое я хотел видеть на ее шее.
Вечером 26 января 1961 года мы были на предпоследнем этапе моего пребывания в Китае. Вкусив изысканного и увлажненного напитками обеда, Силуан и я чинно уселись на свои места в купе спального вагона экспресса Нанкин — Кантон. Целых пять недель мы были вместе по семнадцать часов в сутки, и вот теперь, находясь так близко и интимно от ее чар, я позволил себе предаться вольным фантазиям.
Ее чуть зауженные глаза светили магическим взглядом испанки. Груди
— Именитый гость, рассказать вам сказку?
— Давайте.
— Это история про искру, которая зажгла целую страну. Жили-были, — начала она нараспев, — несколько молодых людей, которые решили, что могут, если очень захотят, воспламенить весь Китай искрой своих идей.
И Силуан потопила меня в пучине повествования, в котором утонуло и мое желание овладеть ее плотью. Она превратила в легенду самые зажигательные события китайской жизни за последние сорок лет. Обладая несомненным талантом рассказчицы, она жонглировала временем, пространством, самой тканью и нитью истории, которая с 1919 по 1961 год будоражила ее страну. С легкостью волшебницы она превратила мое вожделение в беспорочную грезу. Мало-помалу и совсем того не желая, я вернулся в собственное детство и стал мальчиком из Жакмеля, который перед сном слушает, разинув рот, воркование матери.
Силуан ввела меня в кружок молодых интеллектуалов 20-х годов: Ли Дачжао, Чэнь Дусю, Мао Цзэдун, Ли Лисан, Чжоу Эньлай, Лю Шаоци. Я проникся их устремленностью. Вместе с ними я выходил на улицы больших городов на студенческие демонстрации, устраивал забастовочные пикеты рабочих, оплевывал и поносил Версальский мир, выкрикивал антияпонские лозунги, участвовал в качестве «именитого гостя» в первом съезде Гоминьдана.
Я был лично представлен Сун Ятсену в ту осень, когда он учредил военную академию в Гуанцу вместе с юным Чжоу Эньлаем, который был назначен начальником политуправления этой академии. 12 марта 1925 года я провожал отца партии в его последний путь. Несколько месяцев спустя, в Нанкине, я был свидетелем кровопролития на улицах.
Потом я принимал участие в трех революционных войнах. С февраля по март 1927 года я был одним из бойцов, совершивших бросок на север под водительством Чан Кайши, а вскоре присоединился к Чжоу Эньлаю, решившему вооруженной рукой взять контроль над Шанхаем. В апреле 1927 года я с отчаянием смотрел, как Гоминьдан безжалостно ликвидирует рабочую милицию, профсоюзы, народное ополчение в этом большом промышленном городе. Силуан спасла меня и подняла настроение, переместив меня из городов в самые глухие деревни Китая, где были базы «революционных партизан».
Хмурым утром 1931 года я присутствовал при рождении Китайской советской республики, которая начала оказывать яростное сопротивление законному правительству в Нанкине, где господствовали гоминьдановцы. Через три года вместе с этими самыми советами я терпел одно поражение за другим, и войска Чана окружали нас со всех сторон.
С октября 1934 по ноябрь 1935 года Силуан заставила меня пережить все тяготы Великого похода. Находясь в рядах Восьмой армии под командованием Мао и Чжудэ, я прошел пешком девять тысяч километров, преодолевая крутые кряжи и быстрые реки, жаркие пустыни и заснеженные горы. На меня налетали вихри то ледяного дождя, то раскаленного песка. Пользуясь настилами из веток, я пересек множество болот. Вся нижняя половина моего тела погружалась в коричневую жижу, и я сотни раз рисковал остаться там навеки.