Фильм по роману Василия Гроссмана «Жизнь и судьба»
Ещё хранящая тепло ушедших в бой землянка.Ещё в печурке теплятся уголья и огонь.Натянут провод. Сохнут чьи-то серые портянки.От них исходит то ли свежесть, то ли воньВ углу – топчан, небрежно застланный соломой.Её прикрыла наспех плащ-палатка. А на нейКак этой жуткой жизни искалеченной обломки —Тела сплетённых в жаркое объятье двух людей.Они решили в эту чуть затихшую минутуУйти от фронтового злого ужаса в любовь.Они не знали в этой узкой, смрадной, тёмной мутиЗемлянки, доведётся ли им повстречаться вновь.Но не пришлось загадывать о следующей встрече.Вспахал землянку бешено крутящийся фугас.Они горели заживо в последний в жизни вечер.И прежде, чем их разум окончательно угас,Была она единственной убийственно простоюМысль общая, пришедшая на ум обоим им:«Как хорошо, что он не увидал меня такою»,«Как хорошо – она меня не видела таким».Два рога
серебрящегося в чёрном небе месяцаУвидели лишь крошево костей в кровавом месиве.
Василий Тёркин
Под дождём блестит асфальт арбатский.По Тверской кружится жёлтый лист.Под зонтом с авоськой – ныне штатскийБывший батальонный баянист,Тяжкий путь прошедший до Берлина,Три кирзы стесавший о бетон,Медленно несёт пакет кефира,Чёрного буханку и батон.Помнит, как в землянке партизанскойС вьюгою февральской в унисонС курским, вологодским и рязанскимВёл его баян «Осенний сон».Мог тогда парнишка деревенскийВывести легко мотив любой:Про Амур, про лес волшебный Венский.Про Дунай широкий голубой.Помнит он поток солдатской лавы,Текшей посреди кирпичных груд.Помнит, две звезды солдатской СлавыПриколол комбат ему на грудь.Может, и на третью есть бумаги,Их хранит какой военкомат.Только он лежал в универмаге,Занятом в то время под санбат.А потом – колхоз, завод и стройки,И не знал, что есть больничный лист.Медленно идёт Василий Тёркин —Бывший батальонный баянист.Дождь, и не видать небесной сини.Мир уходит в двадцать первый век.Вася Тёркин – совесть всей России,Труженик, солдат и человек.
Весна 41-го – лето 45-го
Весна сорок первого года.Мой дед восемнадцати летДевчонке веснушчатой строгойПротягивал скромный букет.А та, позабыв все сомненья,Волненье не в силах унять:«Он делает мне предложенье!А как же иначе понятьСлова желанные, слова несмелые,Слова заветные, слова прекрасные!».Смущённо кланялись ромашки белые.Глядели пристально гвоздики красные.А серым дождливым июнем,Оставив прощальный букет,Ушёл с добровольцами юныйМой дед восемнадцати лет:«Я скоро, чтоб ждать не устала,Я скоро, я точно вернусь!».А Марьюшка долго шепталаИ с нею вся Матушка-РусьСлова желанные, слова несмелые,Слова заветные, слова прекрасные.Склонили головы ромашки белые,Слезой умылися гвоздики красные.Букет, что оставил любимый,Поставила в Красном углу:«Мой милый! Путями любыми,Сквозь грозы, туманы и мглу,Сквозь чащи, завалы, болотаТы только, желанный, вернись!Не заперты дверь и ворота,Твердить буду целую жизньСлова желанные, слова несмелые,Слова заветные, слова прекрасные».Завяли-высохли ромашки белые,И стали чёрными гвоздики красные.Июнь сорок пятого года,Москва. Белорусский вокзал.«Хорошая нынче погода» —Ей кто-то негромко сказал.«О, Господи! Ваня! А я-то…» —И хлынули слёзы ручьём.А Ваня глядит виновато.И были, кто знает, о чёмСлова желанные, слова несмелыеСлова заветные, слова прекрасные.Цвели улыбками ромашки белые,В слезах от радости гвоздики красные!
Старый ров
В той войной оставленном позаросшем рвуДля тебя, любимая, я цветов нарвуРазноцветных полевых: белых, жёлтых, голубых.Для Тебя, любимая, я цветов нарву.Здесь далёким летним днём шёл жестокий бой.Боя не было бы – нас не было б с Тобой.Это я теперь поюСыну баюшки-баю.Боя не было бы – нас не было б с Тобой.Я хочу, чтоб никогда наш любимый сынНе слыхал ни свиста пуль, ни разрывов мин.Только скрипки сладкий звукДа дождя по крыше стук.Не слыхал ни свиста пуль, ни разрывов мин.А ещё скажу, мой друг, жажду от душиУвидать, что младший внук стал совсем большим,Что красив он и здоров,Что запахан старый ров.Увидать, что младший внук стал совсем большим.В той войной оставленном позаросшем рвуДля тебя, любимая, я стихов нарвуПро часов старинных бой,Про детей, про нас с Тобой.Для Тебя, любимая, я стихов нарву…
Три танго
В большой довоенной квартире —Из окон Арбат и «Вахтангов» —Дом, кажется, тридцать четыре,Звучали любимые танго.Цветы на полях крепдешина,Пикейные белые брюки.За окнами шаркают шины.До плеч обнажённые руки.В углу – патефон, и пластинка поёт,Минутную близость дарует:«Брызги шампанского», «Дождь идёт»,«Твоя песня чарует».В пропитанном кровью санбатеПолзком из горящего танка —Плечистый красавец с Арбата,Любивший и помнивший танго.Почти что девчонка, сестрица —Волшебные добрые руки —Танкиста – две шпалы в петлицах —У смерти взяла на поруки.Минутная близость, а время не ждётИ жизни для смерти ворует.«Брызги шампанского», «Дождь идёт»,«Твоя песня чарует».Дождливый июнь в Загорянке.Читаю про Радду и Данко.Здесь дети крутивших баранку,Пилотов, водителей танков.Нарядные платья из ситца,Сандали, штаны из сатина.И те, кто успели родитьсяУ тех, кто шагал до Берлина,Танцуют. И та же пластинка поёт,А кто-то в саду озорует.«Брызги шампанского», «Дождь идёт»,«Твоя песня чарует»…
Сосна Кавторанга
Прощальный луч весеннего закатаЗапутался в проснувшейся листве.Кто помнит ту землянку в три накатаНа хуторе заброшенном в Литве?Нахлынули волной воспоминанья,И их не заглушил морской прибой.Нахлынули волной воспоминаньяО том, как мы ушли в последний бой.Ушли, чтоб никогда не возвратиться,Чтоб жизнь сюда пришла за нами вслед,Чтоб наши имена и наши лицаЗабылись через пять десятков лет;Чтоб правнук ленинградца-кавторанга,Сражённого осколками в висок,Увидеть смог красавицу-Палангу,Где солнце, море, сосны и песокВ июльскую полуденную поруСтруят неповторимый аромат.А прадед гнал взашей фашистов свору,Пока его товарищ-автоматДо самого последнего патронаНе расстрелял в бою последний диск.Сосны, снарядом срезанная, кронаИздав истошный крик, а может, визг,Накрыла кавторанга жгучей хвоей,Навечно запечатала в песок.Другой снаряд летел, по-волчьи воя.А правнука звенящий голосокПод мерный мирный рокот волн прибояЛетел над полосой песчаных дюн:– А что всего важнее для ковбоя?А кто такая птица Гамаюн?
Наталья Окенчиц
Комната боевой славы
Двери открыл навстречуОтзвук далёких лет.В комнате славы вечнойЯркий зажёгся свет.Как же могло случиться?Столько померкло глаз!..Наших героев лицаМолча глядят на нас.Куников и Ходенко,Лётчики и врачи…Вот Мурадян, Шульженко…Сердце сильней стучит.Подвиг Новороссийска,Помощь Геленджика, —Будут с тобой, Россия,В памяти. На века…Мирно под небом синимЖизни текут года.Скажем тебе: «Спасибо,Славной страны, солдат!»
Батарея Зубкова
Наша память всей жизни основа.Уж давно завершились бои…Неспроста батарея ЗубковаДо сих пор на Пенае стоит.Здесь растёт можжевельник на склоне,В ареале святой тишины.Я к земле приложила ладониИ услышала голос войны.Это залпы тяжёлых орудий,И огня разрушительный шквал.Погибали за Родину люди.Кто-то близких в бою вспоминал…Был заслон для десанта морского.Был судам обеспечен конвой.Только не было места живогоНа земле, утомлённой войной.Знаю, – веру в победу не предалКомандир батареи – Зубков.Смерть нещадно ходила по следу,А победа ждала моряков.… Солнце мирно, по-щедрому греетКраснодарский живительный край.Показалось, – не спит батареяНа взволнованном мысе Пенай.
Теперь на том месте (между г. Геленджиком и г. Новороссийском), на той же позиции стоит та же батарея.
Мемориальный комплекс. Батарея-музей…
Ирэна Сергеева
Стараясь забыть печали
Эссе (фрагмент)
Память избирательна. Моя память хранит счастливые мгновенья, стараясь забыть печали, невзгоды, горе уродство и нищету нашего бытования. И всё же есть что-то горестное, что вспоминается… День похорон отца в Крыму стоит перед глазами. Год 1962. Никто не отпевал, конечно. Церкви в курортном городе Саки тогда не было. Друзья брата Игоря, армяне, организовали всё согласно своим обычаям. Спасибо им, что помогли.
По пыльной дороге иду за грузовиком с откинутыми бортами. Папа в открытом гробу. Дорога бесконечна. Мне не видно лицо, только голова. Ветерок играет каштановыми папиными волосами. Они слегка седоваты и достаточно густые.
Если бы не блокада, он, наверное, прожил бы ещё дольше, а так – шестьдесят пять, для блокадника – удивительно… Выжив, выехал по льду Ладожского озера после прорыва блокады и добрался к нам, эвакуированным, на Урал, еле живой. Мама не узнала в этом старике с палкой, похожем на смерть, мужа, которому было сорок шесть лет…