Шрифт:
Снаружи жара была привычная. Июльская. Донецкая. С белесыми и жирными отливами по небесным краям, а в центре между шерстяными облаками кружило, скрипело белоснежное солнце. Наматывало на себя очень важный,
– Іде маршрутка, як велика собача будка. На дорози всіх підрізае, бо шансон в салоне рубае. Владімірскій централ. Владімірскій централ. Владімірскій централ. Владімірскій центра-тра-тра-тра-тра-трал!
Ни балаклава, ни Кузьма Скрябин не справлялись. Дезик потел и пах, как заплесневелый носок. Не смотря и вопреки. А еще он спал. Мирно себе похрапывал, разбросав пухлые красные щеки по узким плечам и тревожной бабьей груди. Из-под кевларовой каски с сеточкой бежали тонкие ручейки прозрачного пота. По лицу, за воротник пиксельного кителя, по румяной шее и вниз. От одного его вида Хека бросало в дрожь. А Дезик ничего. Храпел, вонял. И вонял и храпел. Хек плоть от плоти киевской Троещины терпел и не гукал. Тем более Дезик свой. С одной грядки. Вместе до войны метадоновыми закатами и рассветами барыжили и на войне теперь вместе. Барыжат даже лучше. Такие закаты! Такие рассветы! Можно Дезика потерпеть. Даже нужно. Даже двух. Трех Хек не потянет при всей своей чувственной многовекторности. Душа не отвалится (нечему), а нос отвалится. Хек собрал во всех уголках высохшего рта комочек вязкой ленивой слюны. Плюнул ловко в мимо проходящий желто-серый день. Нива съехала с кривого и горбатого проселка. На спидометре стрелка поехала вправо. Свежеотжатые, «сепарские» шины давили озорно и весело рыжую пшеничную толпу. Машина, порезав пополам фермерское поле, въехала со всего размаха в заросший специальным донецким лесом овраг. Хек резко нажал на тормоз и вслед за машиной качнулся вперед. Рядом о приборную доску мягко стукнулась кевларовая каска. Дезик не проснулся. Хек вышел из машины. Закурил и присел на поваленый и влажный ствол меченого синим лишайником дерева. Докурить не успел, как сзади услышал.
Конец ознакомительного фрагмента.