Алмазная скрижаль
Шрифт:
– Ты кто? – загнусил Каштелян, едва за ними захлопнулась дверь. – Я же под защитой работаю…
– Молчать, крыса, стукач паскудный. Если ты завтра же, сука, не перепишешь показания на Сабурову, я тебя кастрирую. Стоять! Еще не все. Скажи, курва рваная, зачем ты это сделал?
– Как мужик мужику… Она отказала, ну и я, короче, хотел… Ну, я же не знал, что она твоя телка. Отпуст-и-и…
Вадим швырнул Каштеляна на смятую лежанку.
– И еще: вякнешь майору с Петровки, на которого работаешь, тогда точно тебя
Покидая раздавленного насилием Каштеляна, Вадим не чувствовал угрызений совести. Он лишь восстановил покой весов, уравняв чаши преступления и расплаты. Он очень рано ощутил в себе этот «инстинкт справедливости», который шевелился в душе Вадима Андреевича всякий раз, когда он видел грубые нарушения закона – «писаного» или общечеловеческого.
Костобокову все же удалось направить дело Муравьева на доследование, и в свете поимки Щелкунчика судьба ученого выглядела уже не столь безнадежно. Вадим Андреевич не сомневался, что непременно вытащит Муравьева. Но вот достучаться до Муравьева он так и не смог.
Во внешности каждого человека есть нечто определяющее, так сказать, основной мотив. Для Муравьева этим мотивом была незавершенность. Так, задумав изваять нечто титаническое и неординарное, природа почти сразу остыла к своему неоконченному детищу, оставив от первоначального замысла лишь сияющее, великолепное чело мудреца, почти лишенное растительности, и голубые, сильно навыкате глаза, выдающие неукротимость и даже фанатичность стремлений их владельца. Короткий привздернутый носик-пуговка, слабый подбородок и полудетский полногубый рот, утонувший в густой каштановой бородке, были как поспешное и стыдливое завершение великого, но неудавшегося проекта.
Три месяца узник-пациент безучастно подписывал все, что ему подсовывали, глядя сквозь следователей. За все это время он не произнес ни слова. Пользуясь служебными полномочиями, Вадим Андреевич навещал его довольно часто. Но приходил он к подследственному отнюдь не для допросов. Вадим Андреевич пересказывал Муравьеву смешные и глупые случаи из своего детства, из деревенской жизни; иногда забавные, иногда страшноватые, болтал о смешном и пестром житейском сумбуре, надеясь поймать хоть след участия в отключенных глазах Муравьева. Муравьев молчал, но шестым чувством следователь ловил токи рассеянного внимания. Применить тайный пароль его надоумило отчаяние.
– Сеирим… – произнес он негромко, когда Муравьев, пренебрегая уставом Сизо, улегся на железные нары и повернулся спиной к следователю.
Костобоков видел, как вздрогнули от кашля плечи, обернутые нелепым бабьим халатом. Эти халаты шили «тубики», зеки-туберкулезники, инвалиды с одним легким. Откашлявшись, Муравьев медленно повернулся и совершенно осмысленно посмотрел в лицо следователя.
– Что вам надо? – Слова из его очерствелой гортани выходили медленно, с хриплым клекотом.
– Поговорить с вами, Павел Людвигович.
– Я не буду с вами говорить, – проскрипел Муравьев.
– Павел Людвигович, последним словом вашей жены было «Сеирим». Что оно означает?
Муравьев поднял на следователя светлые скорбные глаза, такие, наверное, бывают у падших в земную пучину ангелов.
– Об этом… была моя книга. Если бы я знал, что ее убьют, если бы поверил угрозам, то сжег бы все и молчал до конца дней! Вот так! – Муравьев резко вдохнул, надул щеки, его голубые глаза побелели от напряжения. Он до крови сжал кулаки, раня ладони отросшими ногтями.
– Я правильно понял? Ваша книга была причиной…
– Да… я уверен в этом… Есть свод законов. Их всего сто, все они взяты из древних книг, и следовать им надо беспрекословно. По пятидесятому закону, я – «апикорес», вольнодумец, безумный мудрец, обнаживший древние тайны… Знаете легенду о покровах Изиды: кто хоть раз заглянул под ее черное, в сияющих звездах покрывало, тот уже никогда не улыбался… Я был заочно приговорен к смерти судилищем синедриона… Но погибла она…
Муравьев умолк. В лице его не осталось и следа апатии или душевного недуга, напротив, оно было полно неукротимой решимости человека, которому нечего терять.
– Знаете, я хочу, чтобы книга была издана. Это будет моя месть…
– Павел Людвигович… будьте мужественны… Я звонил в «Купину», где готовили к изданию вашу книгу… Но… – Вадим Андреевич замялся на секунду, но тут же набрался решимости, – в типографии был пожар… Весь тираж погиб.
– У меня дома были кассеты с текстом, файлы в компьютере…
– Кассеты и файлы были изъяты при обыске и… исчезли. Я уже пытался найти виновных, но пока безуспешно… – Вадим говорил тихо, стараясь не смотреть в глаза узника, помня назидания тюремного психиатра.
– Ха… Сгорела Купина неопалимая. Купина… Купина… – Губы Муравьева тряслись от зловещего смеха. Внезапно смех оборвался. Муравьев заговорщицки подмигнул Вадиму Андреевичу. – А рукописи-то не горят! Верно? Есть еще один экземпляр книги, ранняя распечатка… Я отдаю его вам. Издайте под вымышленным именем. А я уже недолго протяну…
Поздним вечером Вадим Андреевич отправился на розыски рукописи. На привокзальной площади у ярких киосков возбужденно кипело людское месиво, словно в муравейник плеснули рюмку хереса.
Сквозь ледяные струи дождя волшебным фонариком светился цветочный киоск. Полярный мрак отступал перед этим сияющим тропическим островом среди смрада вокзала и арктической тьмы. Вадим заглянул сквозь жемчужную изморось на стеклах. Среди пышных букетов ворочалось неуклюжее существо, до пояса обмотанное клетчатым платком. Это была бывшая нянька Муравьева. У пожилой полуграмотной тетки и хранилась рукопись крамольной книги. Прочитав записку «Павлуши», она долго изучала удостоверение Костобокова и насупленно кивала.