Алмазная скрижаль
Шрифт:
Настя, притянув колени к подбородку, сжалась на смятой постели скулящим комочком.
– У, противный, дай одеяло, холодно…
Он бросил в нее скомканным пледом, выдернул ночник из розетки, торопливо оделся, ломая ногти о монашеский ремень. В окно мертво светил фонарь, высвечивая некрасивое, жалкое, как раздавленный лягушонок, тело Насти. «Се сестра твоя!» – услышал отец Гурий и, пронзенный внезапной нежностью к ее сиротству и заброшенности, упал на колени, схватил ее вялые ладони и заговорил:
– Настенька, Анастасия, сестра моя во Христе… Не ходи больше туда, не предавай молодости своей поруганию. Мы будем спасаться вместе, я
Она бросилась к нему с девчоночьим ревом, прижимая распухшее лицо к его колючим щекам. Ее маленькая, измятая грудь тряслась в рыданиях.
Весь следующий день он уговаривал Настю к целомудренному житию. Она молча отворачивалась, хмуря припухшие веки, – зажмуренный, крутолобый, слепой еще котенок. Под левым глазом тлел фиолетовый «фонарь».
– Девственность, Анастасия, есть состояние равноангельское, но превыше – целомудренная душа. Девство – печать на грани миров ангелов и человеков.
Она молча выпростала из-за пазухи алюминиевый крестик и мрачно смотрела на него.
– Ну да, пробовала я… Да вы же, как кобели, за километр чуете. Я сначала разносчицей в пельменной оформилась. Так в первый же день повар облапил, руку вывихнул. Отстань лучше, козлик…
Все вечера, когда Настя уходила на промысел, он неотступно молился о ее обращении. Последние дни воздух этой квартиры стал ощутимо тяжел для него. Что делать ему? Остаться здесь спасать вокзальную проститутку? Да полно, не поздно ли ее спасать? Она – ошибка, биологический брак, отброс человеческой породы. Да и запомнила ли она, пьяная, его прекраснодушный бред. Остаться с нею? Но его Книга! Подвиг, что неотступно звал его в Пустыню. В холодном бессилии он плакал, ожидая, пока заскребется блудной кошкой Анастасия. Лишь пьяная она ластилась к нему, клялась больше не ходить на Плешку, Комсомольскую площадь.
Однажды Настя вспылила:
– Две недели тут сладко жрешь, жируешь, спишь в моей постели, а моей работой брезгуешь. Грязная я! Да я побольше тебя работаю, святоша! Вот зелеными платить уже стали. – И она вытряхнула на пол из сумочки омерзительную кучку.
Отец Гурий бросился на кухню, где она по утрам курила сигарету за сигаретой, осовело глядя на обугленные сугробы, на бесприютный ветер, качающий костлявые тополя. Роняя табуретки, расшвыривая кухонную заваль, схватил жидко булькнувшую бензиновую зажигалку. Она поздно сообразила, бросилась, повисла на его руке, но он успел сгрести «это» горстью и поджечь. Он держал горящие бумажки в высоко поднятой руке, как Прометей свой факел, как мятежный Аввакум пылающий крест, и с безумным восторгом смотрел, как разноцветным пламенем играют купюры, обжигая пальцы до черно-желтых волдырей. Уже тлел от едких искр его подрясник. Последние купюры он сжег на ладони; огненный парус дымился и поскрипывал от тугой силы, заключенной в новой неизмятой бумаге.
Этот случай решил все. Стала Анастасия смирной, почти кроткой. С трогательной печалью лечила его обожженные руки. Хлопотала по дому, но бестолково. Не потому, что была ленива, просто не находила поэзии в домашней жизни.
На третьей неделе поста они причастилась в ближайшей церкви, на Красносельской. Светясь скромным торжеством, Настя шагала за отцом Гурием, путаясь в длинной черной юбке, и церковный люд издали кланялся незнакомому монаху и скромной «сестрице». В тот же день они поменялись нательными крестами в знак нерушимого родства.
Долгими вечерами Настя покорно ковыряла иглой вышивание – добродетельное препровождение времени, выдуманное для нее отцом Гурием. И ее вычищенный и прибранный мирок наполнялся воспоминаниями, и все щедрее и охотнее делилась она с отцом Гурием.
Родилась и выросла Настя в заброшенном северном поселке с названием Рымстрой. В узком «жилблоке» трехэтажного барака Настя жила с бабкой и младшим братом, глухонемым Борькой. Матери будто бы никогда и не было – растворилась она где-то между мордовской колонией и городком, куда так и не доехала после зоны. Бабка, пока могла, вкалывала на местной звероферме, а по ночам вязала носки из песцового очеса, и белый пух летал по квартире, набивался в нос. Борьку бабка не любила и люто драла за вихры. В отместку он писал за холодильник, отчего там заводились ржавь и тлен. А Настюху она баловала и даже поила самодельной креплёной наливочкой из клюквы.
Когда Настя подросла немного, в жизнь ее вошло некое помрачение. Всех бездомных щенков она волокла в свою нору. Щенки попадались ей все одной и той же городской породы: грязновато-белые, лохматые, как пух, что по ночам сучила бабуля. После обязательного мытья в тазике щенки сладко и противно пахли мылом, сквозь белые ручейки светилось ярко-розовое тельце. Один щенок, самый жалкий и памятный, долго вылизывал Насте пальцы босых ног, и щекотный восторг заливал ее изголодавшееся по ласке существо. Так приятно и радостно ей еще никогда не было. Но всех щенков Борька безжалостно выбросил в окно. А жили-то они аж на третьем этаже. Настя горько поплакала по каждому и в изнеможении слез представляла Ангелов, таких же бело-пушистых, невинно-розовых и жалостливо-теплых, как ее щенки, но чище и ласковее… Об этом она говорила, смущенно потупившись.
Откуда Борька узнал про «адскую машину», милиция так и не выяснила. Несколько дней он строгал алюминиевый провод в мелкую стружку, квартира была засыпана марганцовкой и безголовыми спичками. Взрыв произошел, когда Настя на минутку выбежала за хлебом. В коротком пожаре задохнулась бабуля. Обожженного Борьку выбросило в окно. Напрочь оторванную кисть правой руки так и не нашли. Через день-другой Настя уехала в столицу попытать счастья. Шестнадцать лет исполнилось ей уже здесь, на загаженной Плешке.
Белокаменная мачеха-прорва сулила лишь одно, и Настя приняла ее условия и свой промысел грязным не считала. Она не гнушалась никем и смело шла в самые угарные места. В самом изломанном и пропащем мужике она находила что-то неподсудное и отдавалась почти искренне. Особенно привечала солдат, носимых ветром между госпиталями и горячими точками, с них она часто и денег-то не брала, догадываясь, что каждому солдатику судьбой должна быть назначена своя Кармен. И такая жуткая, противоестественная на этом дне любовь ко всему живому и преступная жалость жили в ее сердце, что отец Гурий терялся и умолкал, едва приступив к проповеди.
Уже пять дней отработала она на чайной фабрике упаковщицей, и в узкой комнатенке водворился дух чистоты и мира, вернее, терпкий запах чайных листьев и лампадного масла. Теперь она уже наравне с отцом Гурием становилась перед образом. Он слышал рядом ее частое, неглубокое дыхание, и утешней и слаще лилась молитва.
Отец Гурий долго не решался сказать Насте о своем отъезде, но тень разлуки уже кружила над их дружбой, и Настя чувствовала его настроение.
– Я ненадолго, исповедуюсь, благословлюсь, навещу духовника и сразу назад, – оправдывал свой отъезд отец Гурий.