АЛМАЗНАЯ ТРУБА
Шрифт:
– Микола, ну где ты там? – раздался недовольный голос бригадира.
– Иду, иду! – поспешно ответил проходчик и стал разматывать провод, аккуратно укладывая его вдоль транспортера.
Когда он присоединился к товарищам, "бугор" подозрительно взглянул на него и спросил:
– Что ты там копался?
Внутри у Николая всё похолодело от страха, но он быстро собрался и ответил очень спокойно и безразличным тоном:
– Да провод запутался, зараза.
Сдав смену другой бригаде, все четверо поднялись на подъёмнике наверх и сразу прошли в "чистилище". Так шахтеры называли специальное помещение, миновать которое было невозможно. Здесь их ждал начальник шахты "Д", принявший доклад бригадира и сделавший отметки в журнале. Затем они прошли в раздевалку и полностью разделись, оставив спецовки в номерных стальных ящиках. Сигареты, зажигалки и прочие посторонние вещи вынули и положили на верхние полки. Этого требовали правила, так как грязная одежда забиралась в прачечную, а на её место вешалась чистая смена. Правда, никто из шахтеров не знал, что перед этим спецодежда и обувь тщательно обыскивались, так же как и их личные вещи, оставленные в шкафах. Тем не менее, Шишков избежал неприятностей, предусмотрительно сунув камень в рот, когда они ещё только шли к подъемнику.
В душевой бригада долго смывала с себя пыль и грязь. Проходчики фырчали от удовольствия и перебрасывались нехитрыми шутками. Только Николай мылся молча, озабоченный проблемой сокрытия похищенного камня. Он взял его, не задумываясь о возможных последствиях, подчиняясь лишь инстинкту, а теперь толком не знал, что с алмазом (а он был уверен, что камень – алмаз) делать дальше. Но всё же сомнения и тревога не могли отравить эйфорическое чувство обладания таким сокровищем. Даже не зная истинной ценности находки, Николай был почти уверен, что камень потянет на десятки тысяч долларов.
Мысли лихорадочно метались в голове в поисках надёжного способа сохранить камень, но ничего путного не приходило на ум. Неожиданно он вспомнил прочитанный в какой–то книге эпизод, как контрабандисты прятали наркотики в собственном теле, проглатывая капсулы и даже засовывая их в задний проход. Поколебавшись немного, он выбрал второе и, вынув камень изо рта, осторожно ввел его в анальное отверстие. Ощущение было не из приятных, но приходилось терпеть.
Наскоро обтеревшись, Шишков поспешил к двери "исповедальни", за которой только что скрылись его товарищи. Это была комната, где рабочие раздевались, оставляя свою "земную" одежду, а "исповедальней" её прозвали потому, что именно здесь проходчиков встречал и провожал наряд службы безопасности, который проводил инструктаж под роспись и частенько обыскивал смены, возвращающиеся из забоев.
Старший наряда – плотный мужчина лет пятидесяти пяти с почти седыми, но густыми волосами, правильными приятными чертами лица, покрытого морщинами, и проницательными глазами, – негласно носил кличку Падре. Обычно он сам встречал смены, и это не предвещало ничего хорошего. Он, как правило, скромно сидел в дальнем углу комнаты на стуле, сцепив руки на коленях, и внимательно наблюдал за вошедшими. От его цепкого, пронзительного взгляда не ускользало ничего. Падре словно просвечивал рентгеном каждого шахтера, подмечая малейшее беспокойство или необычность поведения. Его интуиция – или невероятный нюх – почти всегда помогали безошибочно выявлять вора (это случалось не часто, но закономерно, ибо человек слаб, а искушение сильно).
Если у него возникало подозрение, Падре жестом подзывал жертву к себе и, источая добродушие и спокойствие, заводил разговор. Начинал издалека, с совершенно нейтральных тем, а затем задавал неожиданные и резкие вопросы. При этом его глаза следили за реакцией собеседника. "Подопытный" и не подозревал, что подвергается своеобразной проверке совершенным "детектором лжи", так как разговор Падре, специалист–психолог, строил очень профессионально. Только убедившись, что собеседник пытается скрыть какой–то грех, Падре переходил от "исповеди" к жёсткому допросу, а затем и к обыску, который производили двое крепких парней в униформе в соседнем помещении, специально оборудованном для таких случаев.
Те, кто избежал подозрения и "исповеди", ожидали своего несчастного товарища на выходе из блока, у стоящего автомобиля, на котором смены возвращались в жилую зону. В большинстве случаев подозреваемый, пройдя унизительную процедуру, присоединялся к своей бригаде, но становился крайне неразговорчивым и хранил гробовое молчание по поводу пережитого инцидента. Никто с достоверностью не знал, что же произошло с ним и виноват ли он. Но иногда человек не возвращался в свой вагончик, а его товарищам сообщалось, что контракт с ним разорван, сам он срочно депортирован с объекта, а его делом занимается прокуратура.
Когда Шишков вошёл в "исповедальню", его товарищи под присмотром "секьюрити" уже облачались в чистую униформу военных строителей. Быстро окинув взглядом помещение, Николай вдруг ощутил на себе пронизывающий холод чьих–то глаз, и ему стало невыносимо страшно. На какое–то мгновение он представил, будто голенький лежит на операционном столе, а вокруг него собрались хирурги–садисты, решая, с чего начать вскрытие тела. Кожа покрылась омерзительными мурашками, и его передернула нервная дрожь. Резко обернувшись, Николай увидел за своей спиной Падре, стоящего у стены со скрещенными на груди руками. От неожиданности Шишков на мгновение потерял дар речи.
– Замёрзли? – участливо спросил Падре, глядя прямо в глаза Николаю. Его губы чуть тронула ироничная улыбка, но в остальном ничто не выдавало угрозы, исходящей от этого человека.
– Да, немного, – тихо промямлил проходчик.
Падре понимающе кивнул головой и с безразличным видом направился к своему обычному месту в дальнем конце комнаты. "Неужели пронесло?" – с надеждой подумал Шишков и поспешил к своему шкафу. Одеваясь, он старался не смотреть в сторону Падре, но кожей чувствовал на себе его просвечивающий взгляд. От напряжения на лбу выступил пот, а движения стали нервными и суетливыми, как ни старался он выглядеть спокойным и равнодушным ко всему.
Товарищи уже полностью оделись, и Падре жестом приказал им выйти. Оставшись один на один с тремя "секьюрити", Николай почувствовал себя беззащитным, как ребенок, и заспешил, все еще надеясь избежать "исповеди" перед страшным человеком с манерами священника.
– Можете не торопиться, Николай, – раздался спокойный голос Падре. – Я думаю, что нам с вами есть о чем поговорить. Не так ли?
Внутри у Шишкова все оборвалось, губы вдруг пересохли, а язык стал непослушным. "Кажется, сгорел", – мелькнула в голове мысль, и он с обреченностью приговоренного выдавил из себя: