Алмазный эндшпиль
Шрифт:
– Открывай!.. – повторил он, и присовокупил для крепости еще пару ругательств.
Верман подрагивающими пальцами вставил ключ, провернул. Дверца распахнулась, и из шкафа легко выкатился узкий длинный ящик. Из ящика ювелир вынул коробку-пенал, перенес ее на стол и открыл.
В коробке оказался лишь маленький бумажный пакетик размером с ладонь Валентина Петровича. Он был свернут явно на скорую руку, небрежно. Сквозь тонкую бумагу просвечивало что-то маленькое, синее.
Верман протянул руку, но Дымов не выдержал: отпихнул ювелира и сам схватил сверток. Вытряхнул его содержимое
Это был бриллиант ошеломляющей, немыслимой красоты. Невозможно было объяснить это с точки зрения логики, но Валентин Петрович сразу понял, что перед ним камень огромной редкости. Должно быть, все дело в цвете: сплюснутый с обоих концов, точно зернышко, бриллиант искрился такой сказочной синевой, что она слепила глаза. Это был не голубой, а чистейший светло-синий: тот оттенок, что рождается на границе слияния неба и моря в ясный солнечный день.
«Француз» оказался меньше, чем ожидал Валентин Петрович – не больше двух сантиметров в длину. Он благоговейно поднял его, сжимая двумя пальцами, и над гранями вспыхнули и заискрились крошечные радуги.
В эту секунду, глядя на прозрачный синий бриллиант, Дымов поверил во все, что прежде казалось ему легендами: и в огромные алмазы Индии, и в охотников за драгоценностями, и в короля Людовика, который до сих представлялся ему в большей степени персонажем романов Дюма, чем реально существующим человеком, и в императрицу, жену Николая Второго, про которую Валентин Петрович забыл, как ее звали. Помнил только, что она спала с Распутиным.
Все эти люди вдруг ожили и прошли перед его глазами, пугающе реальные. Вызвал их к жизни синий бриллиант, который Дымов крепко сжимал в пальцах. Цепочку хранителей драгоценности завершала маленькая благожелательная старушка, угощавшая Валентина Петровича чаем и конфетами в своей слишком большой квартире.
«Безмозглая бабка, – пораженно думал Дымов, рассматривая бриллиант. – Как же она могла своими руками отдать такое чудо? Как ей в голову пришло, что это аквамарин?!»
Валентин Петрович не интересовался драгоценными камнями и никогда не рассматривал аквамарины. Но ему было понятно, что никакой аквамарин не может так выглядеть. «Да, ради такого камня можно убить», – вдруг подумал он и сам озадачился от собственных мыслей. Кого убить? Зачем?
– Что? – тихо спросил Верман.
Оказывается, последние слова Дымов произнес вслух.
– Ничего, – отмахнулся он. – Это не тебе.
В эту секунду ему хотелось, чтобы ювелир исчез, растворился, и они остались бы с камнем вдвоем. «Вот черт! Как он действует на меня, этот „Француз“! – с изумлением осознал Валентин Петрович. – Значит, правду говорят о том, что такие камни обладают особой силой».
Восемь миллионов долларов! Теперь ему было понятно, за что богачи готовы платить огромные деньги. Бриллиант стоил и больше! Десять миллионов, двенадцать… Да черт бы с ними, с миллионами! Гдето в глубине сознания Дымова зрела странная, непривычная для него мысль, что такая красота бесценна. За обладание ею можно заплатить жизнью – но не деньгами.
Он медленно повернул бриллиант в пальцах. Даже под мертвым светом хранилища его прозрачная синева казалась живой, будто глубоко внутри камня невидимый источник излучал небесное свечение. Первый раз в жизни Дымов понял, что значит «совершенный».
«Голубой Француз», творение природы и детище гениального огранщика, был совершенен. Дымов вспомнил, что Хрящевский рассказывал о втором бриллианте такого же цвета, «Большом Французе», но воображение отказывалось представлять его. Он осознал, отчего люди сходили с ума, увидев эти драгоценности, и готовы были пойти на все, лишь бы сохранить их у себя.
Верман отошел на шаг в сторону и даже отвернулся – то ли не желал смотреть, как заберут его сокровище, то ли уловил состояние Дымова. Валентин Петрович нехотя положил бриллиант в заранее припасенную коробочку и спрятал в потайной карман пиджака.
– Закрывай! – скомандовал он. – Чего стоишь?
Моня вздрогнул и бросился исполнять приказ.
– Значит, слушай сюда, – сказал Дымов, когда ячейка была закрыта. – Нам осталось совсем немного: выйти отсюда и доехать до офиса. Если все пройдет нормально, считай, твой приятель к ночи будет дома. Поэтому лицо сделай попроще и расслабься, чтобы не привлекать внимания. Все понятно?
Верман молча кивнул.
– Ты какой-то неразговорчивый стал, – посетовал Дымов. – А раньше трепался, соловьем разливался… Все, не поется больше пташечке?
Ювелир молчал. А на Дымова напала словоохотливость. Теперь, когда «Француз» лежал у него в кармане, он ощущал себя легко и свободно. Валентин чувствовал что-то вроде опьянения и, как бывает при опьянении, у него развязался язык.
– Зря ты все это затеял, – добродушно пожурил он Вермана, когда они вышли из хранилища. – Сидел бы тихо, не сердил бы Колю… Ты не думай, он не злой человек. Злой – это когда для своего удовольствия гадости делает, потому что душа просит. А Коля не для души, он только по необходимости.
– По необходимости – это, конечно, не гадость, – покладисто согласился ювелир.
Дымов подозрительно покосился на него и умолк. «Вот ведь гнида какая, – подумалось ему, – даже если с ним по-хорошему, как с человеком, он все равно отвечает с подковыркой».
Они поднялись наверх. Верман подошел к окошку, а Дымов, не выпуская ювелира из поля зрения, позвонил заместителю.
– Ребята на местах? У меня все готово.
– На местах, Валентин Петрович, – отчитался Цепов. – Здесь тихо, можете выходить.
– Машину подгони.
– Так уже, Валентин Петрович.
Дымов прижал руку к груди, нащупал коробочку. Ну, с богом, братцы!
Они вышли из банка: Верман впереди, Дымов в полушаге за ним. Начальник службы безопасности рассудил, что, если начнут стрелять, первым разумно пустить ювелира. Как ни крути, он все равно не жилец. Конечно, Хрящ будет в бешенстве, но своя шкура дороже. «Сверлить в ней дырки пока рановато».
Но Дымов беспокоился напрасно: десять шагов от банка до машины они преодолели без всяких неожиданностей. Охранник уже ждал их возле открытой дверцы. Моню подтолкнули, Дымов с достоинством сам забрался на заднее сиденье.