Алмазный мой венец (с подробным комментарием)
Шрифт:
Эти жмоты поскупились на мужской.
— Мы не договаривались о том, какой должен быть портсигар — мужской или дамский, — заметил мой друг, для того чтобы сразу же пресечь всяческие словопрения.
Мой же братишка на правах близкого родственника не без юмора процитировал из чеховской «Жалобной книги»:
— Лопай, что дают.
На чем наши деловые отношения закончились, и мы отправились обмыть дамский портсигарчик в «Метрополь».
Роман «Двенадцать стульев», надеюсь, все из вас читали, и я не буду, леди и гамильтоны, его подробно разбирать. Замечу лишь, что все без исключения его персонажи написаны с натуры, со знакомых и друзей, а один даже с меня самого, где я фигурирую под именем инженера, который говорит своей супруге: «Мусик, дай мне гусик» — или что-то подобное {514} .
514
Ср. со следующей репликой персонажа «Двенадцати стульев» — Брунса: «— Мусик!!! Готов гусик?! — Андрей Михайлович! — закричал женский голос из комнаты. — Не морочь мне голову! Инженер, свернувший уже привычные губы в трубочку, немедленно ответил: — Мусик! Ты не жалеешь своего маленького мужика!».[601]
Что касается центральной фигуры романа Остапа Бендера, то он написан с одного из наших одесских друзей. В жизни он носил, конечно, другую фамилию, а имя Остап сохранено как весьма редкое.
Прототипом Остапа Бендера был старший брат одного замечательного молодого поэта, друга птицелова, эскесса и всей поэтической элиты. Он был первым футуристом, с которым я познакомился и подружился. Он издал к тому времени на свой счет маленькую книжечку крайне непонятных стихов, в обложке из зеленой обойной бумаги, с загадочным названием «Зеленые агаты». {515} Там были такие строки:
515
Осип (домашнее прозвище — «Остап») Беньяминович Шор (1899–1978) был не старшим, а младшим братом Натана Беньяминовича Шора (1894–1918), писавшего под псевдонимом «Анатолий Фиолетов». Ср. о Фиолетове в мемуарах С. А. Бондарина: «Я не раз слышал <…> признания от старших товарищей Багрицкого или Катаева, — что они многим обязаны Анатолию Фиолетову-Шору, его таланту, смелому вкусу».[602] «А. Фиолетову» посвящены «драматические сцены» Э. Багрицкого «Трактир» (1919). Отметим, что по версии А. Пчхеидзе (на наш взгляд, — не очень убедительной) прототипом Остапа Бендера послужил сам К.[603]
«Зеленые агаты! Зелено-черный вздох вам посылаю тихо, когда закат издох». {516} И прочий вздор вроде «…гордо-стройный виконт в манто из лягушечьих лапок, а в руке — красный зонт» {517} — или нечто подобное, теперь уже не помню.
Это была поэтическая корь, которая у него скоро прошла, и он стал писать прелестные стихи сначала в духе Михаила Кузьмина {518} , а потом уже и совсем самостоятельные.
516
Приведем это ст-ние полностью по сб. «Зеленые агаты» (Одесса, 1914):
517
Приведем это ст-ние полностью по сб. «Серебряные трубы» (Одесса, 1915):
518
Именно так в советской печати было принято искажать фамилию поэта Михаила Алексеевича Кузмина (1872–1936), причем делалось это едва ли не намеренно. Интересно, что в катаевской «Траве забвенья» фамилия «Кузмин» воспроизводится правильно — без мягкого знака.[604]
К сожалению, в памяти сохранились лишь осколки его лирики.
«Не архангельские трубы — деревянные фаготы пели мне о жизни грубой, о печалях и заботах… Не таясь и не тоскуя, слышу я как голос милой золотое Аллилуйя над высокою могилой». {519}
Он писал:
«Есть нежное преданье на Ниппоне о маленькой лошадке вроде пони», которая забралась на рисовое поле и лакомилась зелеными ростками. За ней погнался разгневанный крестьянин, но ее спас художник, вставив в свою картину. {520}
519
Благодаря любезности Н. А. Богомолова, мы имеем возможность привести здесь полный текст этого и еще двух ст-ний А. Фиолетова по автографам:
520
Приводим полный текст этого ст-ния по автографу из собрания Н. А. Богомолова:
(Из японских преданий)
Есть нежное преданье на НипонеО маленькой лошадке, вроде пони,И добром живописце Канаоко,Который на дощечках, крытых лаком,Изображал священного микадоВ различных положеньях и нарядах.Лошадка жадная в ненастный день пробраласьНа поле влажное и рисом наслаждалась.Заметив дерзкую, в отчаянье великом,Погнались пахари за нею с громким криком.Вся в пене белой и вздыхая очень тяжко,К садку художника примчалась вмиг бедняжка.А он срисовывал прилежно вид окрестныйС отменной точностью, для живописца лестной.Его увидевши, заплакала лошадка:«Художник вежливый, ты дай приют мне краткий:За мною гонятся угрюмые крестьяне,Они побьют меня, я знаю уж заране…»Подумав, Канаоко добродушныйЛошадке молвил голосом радушным:«О бедная, войди в рисунок тихий,Там рис растет и красная гречиха…»И лошадь робко спряталась в картине,Где кроется, есть слухи, и поныне…26—XI—15
Или:
«Как много самообладания у лошадей простого звания, не обращающих внимания на трудности существования».
Он изобразил осенние груши на лотке; у них от тумана слезились носики {521} и тому подобное.
У него было вечно ироническое выражение добродушного, несколько вытянутого лица, черные волосы, гладко причесанные на прямой пробор, озорной носик сатирикончика, студенческая тужурка, диагоналевые брюки…
Как все поэты, он был пророк и напророчил себе золотое Аллилуйя над высокой могилой.
521
Приводим полный текст этого ст-ния по автографу из собрания Н. А. Богомолова:
Х. 1915
Смерть его была ужасна, нелепа и вполне в духе того времени — короткого отрезка гетманского владычества на Украине. Полная чепуха. Какие-то синие жупаны, державная варта, безобразный национализм под покровительством немецких оккупационных войск, захвативших по Брестскому миру почти весь юг России.
Брат футуриста был Остап, внешность которого соавторы сохранили в своем романе почти в полной неприкосновенности: атлетическое сложение и романтический, чисто черноморский характер. Он не имел никакого отношения к литературе и служил в уголовном розыске по борьбе с бандитизмом, принявшим угрожающие размеры. Он был блестящим оперативным работником. Бандиты поклялись его убить. Но по ошибке, введенные в заблуждение фамилией, выстрелили в печень футуристу, который только что женился и как раз в это время покупал в мебельном магазине двуспальный полосатый матрац. {522}
522
Отсылка к той сцене из «Двенадцати стульев», где изображено жилище молодоженов Коли и Лизы: «В комнате из мебели был только матрац в красную полоску».[605] К. неточно излагает обстоятельства гибели Фиолетова. Как и брат, он служил в одесском уголовном розыске. В заметке, опубликованной в газете «Одесская почта» от 28(15).11.1918 г., сообщалось: «Около 4 часов дня инспектор уголовно-розыскного отделения, студент 4 курса Шор в сопровождении агента Войцеховского, находились по делам службы на „Толкучке“, куда они были направлены для выслеживания опасного преступника». «Следом за ними, — рассказывал Осип Шор, — туда вошли двое неизвестных. Один из них подбежал к Анатолию. Анатолий сделал попытку вынуть из кармана пистолет, но незнакомец, который стоял в стороне, опередил его».[606] См. также в газете «Южная мысль» от 25(12).12.1918 г.: «…состоится вечер поэтов памяти Анатолия Фиолетова. В вечере примут участие Л. П. Гроссман, Ал. Соколовскиий, Ю. Олеша, Э. Багрицкий, В. Инбер, А. Адалис, И. Бобович, С. Кесельман, В. Катаев».
Я не был на его похоронах, но ключик рассказывал мне, как молодая жена убитого поэта и сама поэтесса, красавица, еще так недавно стоявшая на эстраде нашей «Зеленой лампы» {523} как царица с двумя золотыми обручами на голове, причесанной директуар, и читавшая нараспев свои последние стихи:
«…Радикальное средство от скуки — ваш изящный мотор-ландоле. Я люблю ваши смуглые руки на эмалевом белом руле…»
…теперь, распростершись, лежала на высоком сыром могильном холме и, задыхаясь от рыданий, с постаревшим, искаженным лицом хватала и запихивала в рот могильную землю, как будто именно это могло воскресить молодого поэта, еще так недавно слышавшего небесные звуки деревянных фаготов, певших ему о жизни грубой, о печалях, о заботах и о вечной любви к прекрасной поэтессе с двумя золотыми обручами на голове.
523
Подробнее об этом кружке одесских поэтов, возникшем в 1918 г., см., например, в мемуарах П. Ершова. Здесь же набросан выразительный портрет К. того времени: «Катаев все еще ходил в военных рейтузах и френче, весело щурил монгольские глаза, походя острил и сыпал экспромтами. Всегда шумливый, категоричный, приподнятый, он любил читать свои стихи, тоже приподнятые, патетические. И когда начинал читать, глаза его расширялись, голос звучал сочно и глубоко».[607] Приведем также шуточное ст-ние, сохранившееся в ГЛМ, в альбоме Ю. Олеши, составленном А. Е. Крученых. Автором этого ст-ния, по предположению Олеши, был Лев Славин:[608]
Экзакустодиан Пшенка.
— Ничего более ужасного, — говорил ключик, — в жизни своей я не видел, чем это распростертое тело молодой женщины, которая ела могильную землю, и она текла из ее накрашенного рта. {524}
Но что же в это время делал брат убитого поэта Остап?
То, что он сделал, было невероятно.
Он узнал, где скрываются убийцы, и один, в своем широком пиджаке, матросской тельняшке и капитанке на голове, страшный и могучий, вошел в подвал, где скрывались бандиты, в так называемую хавиру {525} , и, войдя, положил на стол свое служебное оружие — пистолет-маузер с деревянной ручкой.
524
Зинаида Константиновна Шишова (Брухнова, 1898–1977), автор стихотворного сборника «Пенаты» (Одесса, 1918). В своих мемуарах поэтесса упоминает о «золотом обруче, который» она «купила на последние деньги».[609] Приводим полный текст ст-ния З. Шишовой, цитируемого К.:[610]
Процитируем также несколько фрагментов из неопубликованной «Автобиографии» З. Шишовой:[611] «В 8-ой аудитории Юридического факультета зародился первый Одесский Союз Поэтов. Там я впервые выступила с чтением стихов. Там я познакомилась, а впоследствии сдружилась с Багрицким, Олешей, Катаевым и Адалис <…> Освободившиеся от влияния „ахматовщины“, „гумилевщины“, „северянинщины“, мы назвали свой кружок „Зеленая лампа“. Если вспомнить, что враги наши сгруппировались вокруг о<бщест>ва „Бронзовый гонг“ — станет понятным, представителями каких враждующих литературных течений мы были <…> В 1934 г. я умирала от белокровия <…> Катаеву написали об этом в Москву. Мы не виделись много лет, но в молодости товарищи находили у меня кое-какие способности. Катаев выслал мне деньги на поездку в Москву. Я оставила сына у родственников и поехала. После очень трудной и горькой жизни я впервые попала в человеческие условия. Катаев устроил меня в санаторий, на несколько месяцев снял для меня комнату. От белокровия моего не осталось и следа. Даже беспокойство о сыне не мешало мне быть счастливой. И вдруг в один прекрасный день Катаев потребовал, чтобы я занялась литературой. Был к этому и очень удобный случай, готовился к выходу альманах памяти Багрицкого. Катаев предложил мне написать воспоминания о Багрицком. Я пятнадцать лет ничего не писала и была уверена, что никогда не смогу писать.
— Каждая „дамочка“ имеет право писать воспоминания. Это необязательно должно быть высоким произведением искусства — убеждал меня Катаев. Я робко протестовала. В глубине души я была убеждена, что опозорюсь <…>.
История о том, как Катаев буквально вытолкнул меня в литературу, заслуживает того, чтобы об этом рассказать подробно:
В ту пору я жила на Бронной и ежедневно завтракала, обедала и ужинала у Катаева на Тверской. Перед тем, как придти, я обычно звонила ему по телефону. Какой же был мой ужас, когда позвонив однажды ему, я вдруг услышала:
— Приходи, но только после того, как напишешь статью о Багрицком.
— Я не могу, — протестовала я, — т. е. я могу, но я должна обдумать.
— Ну так обдумай! — был неумолимый ответ.
Я решилась на хитрость. Я знала, что после завтрака Катаев обычно уходит из дому. Я переждала и позвонила Любе, катаевской домработнице.
— Любочка, — говорит Зинаида Константиновна. — Я сейчас приду завтракать, там у вас осталось что-нибудь?
— Зина Константиновна, — ответила Люба смущенно, — для вас все оставлено, но Валентин Петрович сказал, чтобы не давать, пока вы не принесете какую-то рукопись.
Тогда я засела и за три часа написала статью о Багрицком».
525
Хавира (жарг.) — квартира, жилище.
Это был знак того, что он хочет говорить, а не стрелять.
Бандиты ответили вежливостью на вежливость и, в свою очередь, положили на стол револьверы, обрезы и финки.
— Кто из вас, подлецов, убил моего брата? — спросил он.
— Я его пришил по ошибке вместо вас, я здесь новый, и меня спутала фамилия, — ответил один из бандитов.
Легенда гласит, что Остап, никогда в жизни не проливший ни одной слезы, вынул из наружного бокового кармана декоративный платочек и вытер глаза.
— Лучше бы ты, подонок, прострелил мне печень. Ты знаешь, кого ты убил?
— Тогда не знал. А теперь уже имею сведения: известного поэта, друга птицелова. И я прошу меня извинить. А если не можете простить, то бери свою пушку, вот тебе моя грудь — и будем квиты.
Всю ночь Остап провел в хавире в гостях у бандитов. При свете огарков они пили чистый ректификат {526} , не разбавляя его водой, читали стихи убитого поэта, его друга птицелова и других поэтов, плакали и со скрежетом зубов целовались взасос.
Это были поминки, короткое перемирие, закончившееся с первыми лучами солнца, вышедшего из моря.
526
То есть беспримесный, дистиллированный спирт.