Алмазный Огранщик. Система управления бизнесом и жизнью

Роуч Майкл

Шмюль достает старую проверенную гранильную головку из коллекции экзотических инструментов, воткнутых в отверстия по краю его скамьи; возможно, это та головка, на которой учился он сам, настоящий антиквариат, заря алмазного гранильного дела. На конце рукоятки, сделанной из твердой качественной древесины, закреплена толстая медная оправка со свинцовым шариком на конце. Мы нагреваем шарик с одного края на маленькой спиртовке, которая всегда у него под рукой, пока свинец не становится мягким. Затем быстрым движением Шмюль вдавливает необработанный камень в свинец, плотно загоняя его несколькими быстрыми щелчками ногтя.

Совершенная атомная структура алмаза делает его не только одним из чистейших веществ во

Вселенной, но и одним из лучших проводников тепла и электричества. Совсем маленький алмазный квадратик, помещенный под чувствительное электрическое соединение – скажем, в крошечный выключатель космического аппарата, – гарантирует, что оно никогда не выйдет из строя из-за перегрева, потому что алмаз отводит тепло лучше любого другого вещества. Поэтому алмазы можно найти в лучших изделиях NASA. Я помню большой камень, который они заказали в соседней фирме, – они требовали, чтобы он был почти безупречным и большого диаметра. Он был вырезан в форме диска и использовался для защиты внешних линз камеры на спутнике, посылаемом на Марс, ведь алмаз не подвержен почти никакому виду окислительной или другой коррозии. Они даже заказали еще один такой камень про запас, на случай, если что-то произойдет с первым. Я и представить не могу, во сколько им все это обошлось! О чем это я? А, так вот, Шмюль должен был пошевеливаться, потому что алмаз проводит тепло лучше, чем металлы, даже такие, как золото или серебро, и может вызвать неслабый ожог.

На роль моего первого камня Шмюль доверил мне изрядный кусок «борта» – так называют ошибку природы, допущенную при формировании алмаза. Подобное случается, когда вещество алмаза кристаллизуется не вполне правильно и напоминает не лед, а мутный студень защитного цвета. Эти камни годятся, только чтобы растирать их в абразивный порошок для шлифовки или, на худой конец, чтобы выравнивать, как утюжком, железный гранильный круг в тех местах, где неправильный алмаз с непредсказуемой ориентацией твердых слоев оставил на нем «борозды», или выемки. Необработанный камень весит пару каратов, но стоит меньше десяти долларов, так что нам нечего терять, если я при огранке запорю все его углы.

А углы должны быть идеальными. Алмаз обладает высшей степенью преломления, или рефракции, среди всех природных веществ, что опять-таки объясняется совершенством его атомарной структуры. Рефракция зависит от способности материала впускать свет, отражать его от задней грани (фацета, или внутреннего зеркала), и через наружную поверхность выпускать обратно к наблюдателю. Если угол нижней части слишком острый (глубокая огранка), тогда по законам преломления свет отразится между задними гранями, не поднимаясь наверх, и камень будет казаться безжизненным и тусклым даже нетренированному глазу.

Если дно сделано слишком плоским, то свет просто пройдет насквозь сверху донизу, так же как он проходит через плоское дно граненого стакана, и такой алмаз не будет сверкать, или, как говорят, играть. Потому-то самым трудным навыком, которым должен овладеть новичок, и является умение точно «попасть» в угол нижних граней. Этот угол составляет 40 целых и три четверти и ни на полградуса больше или меньше.

Так вот, Шмюль, учитель от бога, даже не собирается допускать меня к современным ограночным головкам с автоматической установкой угла: начинать я должен не более чем с круглого алмазного булыжника, запаянного в свинец на конце медной оправки. Чтобы добиться нужного угла, приходится наклонять медяшку и удерживать, прижимая к колесу. Несколько микронов алмаза содрано, и мне надо быстро поднести камень к моему ювелирному увеличительному стеклу (лупе) и проверить угол странным инструментом, который выглядит как металлическая бабочка. Фокусное расстояние лупы около дюйма, и это означает, что мое лицо почти полдня приклеено к держащим стекло пальцам.

Мне приходится опираться ими на кончик носа, чтобы лупа не дрожала – ни у кого из людей нет такой твердой руки, чтобы без дополнительного упора удержать без тряски микроскопическое включение, обнаруженное во время поиска внутри камня угольных пятнышек. Это то же самое, что, запершись в маленьком шкафу, искать с микроскопом блох во время землетрясения.

Мне понадобилось около получаса, чтобы осознать, что я смотрю не на включения в алмазе, а скорее на кожные поры моего пальца по другую сторону камня. Держать лупу и лекало и головку с камнем, пытаться удерживать пальцы от тряски, глядеть на свет под правильным углом, задерживать дыхание, стараться не слышать визжания гранильных кругов вокруг, причем одновременно, – это, пожалуй, чересчур. Уголком глаза я смотрю на стрелки часов, еле двигающиеся ко времени окончания работы: тем медленнее, чем оно ближе.

Привлеченный какой-то возней, я вижу Хорхеса, (вернее, его зад – он несколько полноват), ползающего на четвереньках, уткнувшись носом в пол. Как я позже узнал, это обычная поза в алмазном бизнесе, когда кто-то роняет камень. Это выглядит бесподобно: полная комната взрослых людей, причем многие из них – почтенные миллионеры, рассекают на четвереньках по полу, хватают и осторожно перебирают каждый катышек пыли в надежде найти камень, улетевший у кого-то с колеса или с пинцета. На курсах по сортировке алмазов нас не отпускали домой, пока блудный камень не находился. Один раз нам пришлось задержаться после уроков на три часа – красивый бриллиант приличного размера пролетел через всю комнату и приземлился на уголок преподавательской кафедры, а вовсе не на пол, который мы прочесывали дюйм за дюймом снова и снова.

Так вот, Хорхес все ползает по полу, сначала почти неслышно, потом все более шумно, потом слегка матерясь по-испански, и вот уже на полу Натан, а Хорхес смотрит на Шмюля отчаянный взгляд, который означает: «У нас таки проблема. Уже становись на все четыре и впрягайся». И в течение нескольких минут на полу оказываются все. Алмазы на сумму в несколько сотен тысяч долларов зависают над вращающимися с бешеной скоростью кругами в ожидании огранки, пока алмазных дел мастера проявляют цеховую солидарность. Действительно, потерян двенадцатикаратный алмаз – самый крупный за довольно-таки большой срок.

Поиски тянутся далеко за полночь. Сначала обшариваем каждую щель в полу, потом подоконники (к счастью, сами окна не открывались годами, поэтому можно не бояться, что камень упал в руки какого-то алмазного дилера-счастливчика, что в прошлом не раз случалось на 47-й улице). Затем карманы рубашек каждого (любимый тайник); затем отвороты брюк; затем ботинки; затем носки; затем за поясом, в штанах, в исподнем, в сумках и коробках, в щелях и трещинах. Мы проверяем даже волосы, у кого они, конечно, есть (маленькие алмазы часто там застревают), но все безуспешно. Потом мы повторяем все это еще раз, потом еще и еще. Уже почти светает, когда мы все до одного – ведь не ушел никто, все остались помочь – сдаемся, совершенно зайдя в тупик.

Этот случай – пример того, как оттиск в уме может отпечататься особенно сильно, когда что-то доброе или недоброе делается тому, кто в великой нужде. В алмазной отрасли есть страховые полисы, которые покрывают подобные неприятности, но почти никто не может себе их позволить. Хорхесу потребовался бы целый год, чтобы возместить стоимость камня, и вы можете быть уверены, что он выплатил бы все до цента, потому что для огранщика это дело чести. Каждый, оставивший свою работу, чтобы помочь ему в поисках, проявил заботу о том, кто попал в беду. Когда речь идет о таком человеке, действительно нуждающемся в помощи, то ментальный отпечаток – хороший, если мы помогаем, и плохой, если проходим мимо, – будет намного глубже.