Алое и зеленое
Шрифт:
— От кого это тебе такое толстенное письмо? — спросил у Франсис ее длинноногий сын.
— От Кэтлин.
— Жалуется, как всегда? — спросил у Франсис ее муж, англичанин.
— Не особенно.
— Надо полагать, зовет нас в гости?
— Она всегда зовет нас в гости.
— Что ж, съезди. А меня ты туда больше не заманишь.
— Да
Ее муж, как всегда после утреннего завтрака, стал складывать газету, аккуратно, с таким расчетом, чтобы плоский пакет удобно вошел в портфель. На сгибе Франсис успела прочесть заголовок: «Франко угрожает Барселоне». Она глянула в лицо своему длинноногому сыну и сейчас же отвела глаза. С тех пор как лучший друг ее сына записался в Интернациональную бригаду, она жила в неотступном страхе.
— Что новенького у твоей ирландской родни? — спросил, сын.
Дети всегда говорили о ее «ирландской родне». Самих себя им и в голову не приходило считать наполовину ирландцами. Они и ее-то не считали ирландкой. В Ирландии они были четыре раза и больше туда не стремились.
— Все no-старому, живут очень тихо. Тете Милли стало получше.
— Тихо, как в могиле, — сказал муж.
— Но ведь Кэтлин…
— Я не про Кэтлин, я про весь остров. Помнишь, как удручающе он на нас подействовал в прошлый раз? В жизни не видел ничего мертвее.
— А может, им это по душе…
— Будем надеяться, они того и добивались. Захотели быть сами по себе, вот и остались сами по себе.
— Мне понравился тот городок на западном побережье, — сказал сын.
— Ничего подобного. Ты все время ныл, что слишком холодно для купания. И дождь лил каждый день. Да, скажу я вам, Ирландия — это доказательство от противного.
— А я люблю, когда тихо, — сказала Франсис. — Здесь очень уж много шума и спешки. И дождь люблю.
— Провинциальная дыра, существующая на немецкие капиталы. Страна молочного хозяйства, не сумевшая даже выдумать собственный сыр. А если опять будет война, они не пойдут сражаться, как и в тот раз. Это их и прикончит.
— В тот раз они сражались, — сказала Франсис. — Ирландские полки отличились в войне.
— А где эти полки теперь? Да, отдельные сумасброды пошли в армию, но большинство ирландцев думали только о себе. А уж вся эта ерунда в шестнадцатом году, в которой и твои родичи были замешаны…
— По-моему, это была не ерунда, — сказал сын.
— Чистейшая ерунда, — сказал муж. — Можешь ты мне сказать, кому это пошло на пользу?
— Я не знаю… — сказала Франсис.
— Ни капли смысла в этом не было. Вопрос о гомруле все равно уже был решен. Просто горстке чем-то недовольных фанатиков захотелось привлечь к себе внимание. Романтика плюс жажда крови, то
— Они не были похожи на фашистов, — сказал сын, — потому что они боролись за правое дело.
— Когда ты станешь взрослым, — сказал муж, — а сейчас, позволь тебе еще раз напомнить, до этого далеко, — ты поймешь, что в политике важно не за что бороться, а какими методами. Потому и в Испании сейчас что та сторона, что эта — обе хуже. Одна банда варваров против другой банды варваров, вот мое мнение.
Франсис не дала сыну времени возразить. Она уже привыкла к роли миротворца, состоявшей в том, чтобы всякий серьезный спор между мужем и детьми переключать на общие фразы или на безобидную болтовню о мелочах.
— Отец, наверно, согласился бы с тобой. Он был против всяких крайностей. Он как-то сказал, что ирландцы только и говорят что об истории, а мыслить исторически не умеют.
— Видимо, твой отец был в высшей степени разумный человек, — сказал муж. — Я уверен, что мы на многое смотрели бы одинаково. Жаль, что я его не знал.
Почему-то Франсис не рассказала мужу про обстоятельства смерти Кристофера Беллмена. Кристофер погиб 27 апреля 1916 года. Как именно это произошло, осталось неясным. Пока один за другим тянулись дни той нескончаемой недели, а повстанцы, отрезанные, окруженные, засыпаемые снарядами, все еще каким-то чудом держались, Кристофер дошел до полного исступления. В четверг утром он укатил на своем велосипеде в Дублин. Вечером кто-то привел в «Финглас» его велосипед и сообщил, что Кристофер погиб. Будто бы он пытался пробраться к почтамту со стороны Мур-стрит. Его настигла снайперская пуля, с чьей стороны — никто не знал.
— По-моему, эти люди шестнадцатого года поехали бы сражаться в Испанию, — сказал длинноногий сын.
— Да, но на чьей стороне?
— Ты прекрасно понимаешь, про какую сторону я говорю.
— Буря в стакане воды, — сказал муж. — Кто сейчас помнит про шестнадцатый год? И ты бы о нем ничего не знал, если бы мать постоянно не напоминала. Через двадцать лет то же будет и с этими испанскими событиями, которые тебя так занимают. Герника, Ирунья, Толедо, Теруэль. Никто их не запомнит.
— Может быть, папа и прав, — сказала Франсис. — Запомнят только Гернику, благодаря Пикассо.
— Не согласен, — сказал сын. В последнее время он подозрительно научился владеть собой. — Эти названия войдут в историю Европы. Как Азенкур. [51]
— Никакой истории Европы не существует, — сказал муж. — Каждое государство создает свою историю выборочно, так, чтобы показать себя с лучшей стороны. Ни один француз и не слышал об Азенкуре.
51
При Азенкуре (южнее Кале) 25 октября 1415 г. англичане разбили превосходящее их по численности французское войско.