Алтари Келады
Шрифт:
— Конечно. Многие верны вам и любят вас, но растерялись от неожиданности.
— Я ведь хотела как лучше, Пантур, я заботилась не о себе, а о городе, — печально сказала Хэтоб. — К шару вернулась сила, плантации будут расти и питать Лур. Что же я сделала не так?
— Все было правильно, великая, — ответил ей Пантур. — Трудное время, трудный выбор. Не все в городе были готовы принять его.
Хэтоб молча присела на лежанку. В коридоре стояла ничем не нарушаемая тишина. Время обеда давно прошло, но никто не появлялся, заставляя обоих думать, что все о них забыли. Пантур подошел к двери и потребовал обед для владычицы. Еду принесли, и вновь потянулось ожидание.
Поздним вечером Пантур уговорил владычицу отдохнуть. Она послушно улеглась
Отдаленный звук заставил его встать и прислушаться.
— Что такое, Пантур? — спросила Хэтоб, только притворявшаяся спящей.
— Сюда идут, — сказал ученый. — Я слышу голоса, много голосов.
Хэтоб поднялась с лежанки и подошла к Пантypy, слушая вместе с ним приближающиеся звуки. Шум остановился у двери и затих. В комнату вошел мужчина, но не Данур, как ожидали пленники.
— Лангур! — одновременно воскликнули оба.
— Да, великая. — Глава Восьмой общины почтительно склонился перед владычицей. — Предатель схвачен, а вы свободны.
— Я боюсь поверить этому. — В голосе Хэтоб слышались радость и облегчение.
— Не бойтесь, великая. — Лангур ободряюще прикоснулся к ее плечу и в точности повторил недавние слова Пантура:
— Вы среди тех, кто верен вам… и любит вас.
Глава 36
Во дворце правителя Цитиона было тихо и пусто с тех пор, как городская армия выступила навстречу нашествию с севера. Просторная площадь перед дворцом казалась пустынной по сравнению с суетливыми предотъездными неделями, когда на ней то и дело толпились то конники, то лучники. Несмотря на полуденную жару, окна дворцового здания были закрыты, лишь в левом крыле второго этажа маячило одинокое окно, распахнутое настежь, а в нем виднелась фигурка девочки-подростка в белом платье. Принцесса Цитиона сидела на подоконнике перед раскрытой книгой о магии, устремляясь отсутствующим взглядом поверх площади, где изредка мелькала служанка с ведром или корзиной, за мраморные столбы дворцовой ограды, за городские постройки, виднеющиеся за оградой.
Фирелла не могла объяснить себе, почему у нее так тяжело на сердце. Нельзя было сказать, что сегодняшний день чем-то отличался от предыдущих. Напротив, он был точно таким же, как обычно, — жарким, душным и томительно длинным. Завтрак накрывали, как и при Норрене, в малой обеденной комнате, но за полтора месяца, прошедшие со дня его отъезда, для всех трех женщин, садившихся за один стол с правителем — его жены Кандеи, самой Фиреллы и ее воспитательницы, — стало привычным видеть пустующее кресло во главе стола.
Алитея, воспитательница Фиреллы, была дружна с матерью девочки.
Она умела держаться чинно и важно, как почтенная мать семейства, обладала безупречными манерами и одевалась с безукоризненным вкусом, чем и расположила к себе жену правителя, выше всего ставившую умение соответствовать придворному этикету. Кроме того, обеих женщин роднила общая слабость к красивой одежде. Они могли целыми днями перебирать рисунки портных, отыскивая наилучшую модель праздничного платья, и рассуждать о том, какие украшения соответствуют той или иной ткани, покрою или цвету. Алитея разъезжала по модным лавкам, чего не позволяла себе супруга правителя Цитиона, верная во многом ею же выдуманному дворцовому этикету. Вернувшись с покупками и новостями, воспитательница Фиреллы надолго уединялась в комнате с ее матерью, а девочка, предоставленная самой себе, получала возможность провести время по собственному усмотрению.
Вот и сегодня Алитея, поручив принцессе заняться вышиванием, надела свою любимую бежевую с розовой лентой накидку и укатила в карете прогуляться по цитионским лавкам, на радость торговцам женскими тряпками и побрякушками. Фирелла послушно села за станок для вышивания, где полгода пылилось полотно с наполовину вышитым пейзажем Тиона, но стоило воспитательнице
Фирелла любила библиотеку, так не похожую на другие залы дворца, тихую и длинную, пропитанную ароматами древних знаний. Едва научившись читать, она приходила сюда, чтобы просматривать книги, рассказывающие о жизни и военных подвигах ее доблестных предков. Фирелла листала желтые, слипшиеся от времени страницы, рассматривала картинки, пропускала в тексте непонятные места, зато подолгу, вдумчиво перечитывала другие, доступные ее детскому пониманию.
Перечисления заслуг дедов и прадедов заставляли девочку задумываться об отце, которому также было суждено остаться для будущего на страницах летописей, поэтому у нее создалась привычка сравнивать отца с другими наследниками древних родов. Сравнение всегда оказывалось в пользу Норрена, и постепенно у девочки сложилось убеждение, что самый достойный из них — самый мужественный, храбрый, проницательный, мудрый, красивый — ее отец.
Она восхищалась отцом, ловила и хранила в памяти каждое его слово и движение, угадывала его склонности, настроения и желания, чувствовала его отношение к появляющимся около него людям. Отец тоже ее любил, и Фирелла это знала, потому что он гладил ее по волосам и целовал в лоб, провожая ко сну, но он почти не разговаривал с ней, разделяя общее убеждение, что воспитание девочки — это забота матери. Оставаясь в одиночестве, она мысленно беседовала с отцом, задавала ему вопросы и придумывала за него ответы, делилась с ним мыслями и наблюдениями, рассказывала о своих поступках и выслушивала его предполагаемое одобрение или порицание.
До недавнего времени девочка не знала другого собеседника. Но летом во дворцовой библиотеке появился маг, тот самый, встреченный в лавке, который подарил ей сонного духа. Подслушав у отца, что маг ищет какие-то важные предметы, принцесса пришла в библиотеку, чтобы предложить помощь, а больше для того, чтобы познакомиться поближе с этими делами взрослых, с этой магией, посылающей ей сказочные сны, и особенно с ним, таким юным и уже настоящим магом, похожим на сказочного волшебника.
Та магия, о которой рассказывал Альмарен, была живой и понятной.
Если бы Фирелле вздумалось изучать ее по книгам, девочка, наверное, забросила бы их, устрашенная сложными и путаными текстами. Объяснения молодого мага помогли ей почувствовать сущность невидимых сил, не искаженную корявыми попытками втиснуть ее в слова. Альмарен дополнял слова взглядом, голосом и жестом, вкладывая в них собственное понимание магии, и они приобретали новый смысл, получали единственную, точную интонацию.
С его отъездом девочка почувствовала пустоту, которую не мог заполнить воображаемый отец. Она взялась за книги по магии, пытаясь совместить их сухой и систематичный язык с рассказами молодого мага и отыскать за рядами строчек невидимую жизнь невидимых сил, которую он так умел передать одним взмахом руки или движением бровей. При каждой возможности Фирелла приходила в библиотеку, усаживалась с книгой на подоконник, тот самый, где любил сидеть Альмарен, ставила рядом сонного духа и прилежно вчитывалась в бесконечные ряды строчек.
Когда чтение утомляло Фиреллу, ее мысли переходили с магии на мага, на воспоминания о том, как он сидел здесь, на подоконнике, как поправлял длинные волосы, мешавшие читать, как щурился и улыбался навстречу бьющему в окно солнцу. В ее незабывающей памяти отпечаталась и его мимолетная, рассеянная улыбка, чем-то сходная с рябью на воде, вызванной дыханием случайного ветра, и бессознательная бережность, с которой он брал в руки книгу или переворачивал страницы, и привычка в задумчивости опускать ресницы, а затем вскидывать их, радуясь найденному ответу. Альмарен занял место ее отца, став постоянным собеседником ее мысленных разговоров, но девочка никогда не пыталась сравнивать его ни с кем. Видимо, не всегда нужно, чтобы он был самым-самым, порой достаточно — чтобы просто был.