Алтайская баллада (сборник)
Шрифт:
— Овса у вас найдется немного?
Масленников облапил руками бороду, задумчиво глядя на небо, спросил:
— Вам за наличные или под расписку?
Веденист Аликандрович потупился.
— Очень наша коммуна в оборотных средствах нуждается. Государство на ссуды скупо стало. Долги у нас большие.
Завхоз рассматривал высокие охотничьи сапоги приезжего.
— В единоличном хозяйстве заехали бы вы ко мне, я и разговаривать бы не стал о таком пустяке. В коммуне, сами понимаете, человек грамотный, каждая былинка травная на учете, и завхоз за нее в ответе.
Безуглому почудилось, что перед ним стоит Масленников-старший, только синяя, стальная борода у него раскалялась докрасна.
— Сколько я должен вам заплатить?
— Рассчитаем вас сходственно, по средней рыночной цене.
Приезжий попросил разрешения осмотреть жилые и хозяйственные постройки коммуны. Веденист Аликандрович помедлил с ответом.
— Председатель у нас находится в настоящее время в Бийске. Вы по какому вопросу к нам завернули?
— Я заехал покормить лошадь и напиться чаю. Моя фамилия — Безуглый.
У завхоза мгновенно погнулись плечи и спина. Глаза замаслились, как у Мелентия Аликандровича-старшего, когда тот встречал на дворе англичан.
— Вы, значит, самый Иван Федорович Безуглый и есть?
— Да.
— Наслышаны о вас, как же… С полным удовольствием покажем. Я сам вас и проведу. Учитель у нас тут есть свой, он вам всю историю объяснит с самого начала двадцатого года.
Веденист Аликандрович суетливо топтался вокруг приезжего, дергал себя за полы, за рукава, оправлял под бородой ворот рубахи.
— Хлебоуполномоченный тут нас маленько пообидел. На его место теперь вы, значит, заступили… Очень прекрасно…
Масленников отвязал коня Безуглого, завел его в тень, под навес.
— Об деньгах за фураж не беспокойтесь, Иван Федорович, свои люди — сочтемся.
Он угодливо улыбнулся.
— Запишем в счет нашей хлебосдачи, раз вы человек казенный и проезжаете по государственному важному делу.
Безуглый резко оборвал завхоза:
— Я заплачу.
Коммунары построили свой прямой поселок невдалеке от села. Многие перевезли с собой старые дома. Приезжий остановился перед диковинным сооружением, слепленным из нескольких изб разного размера и возраста. Линия крыши у него была ступенчатая, стены — всех цветов и оттенков, окна — самых неожиданных калибров, со ставнями и без них. Приезжий назвал его домом-деревней. В нем помещалась пекарня и мастерские. Раньше в доме-деревне на двухэтажных нарах жила вся коммуна.
Веденист Аликандрович сказал со вздохом:
— Вот была глупость наша. Всем селом хотели жить в одном доме.
Они подошли к высокому новому зданию школы. Из окна высунулась коротко остриженная голова. Завхоз крикнул:
— Митрофан Иваныч, выйди к нам, пожалуйста!
Безуглому он прошептал скороговоркой: — Учитель наш. Мастер на все руки. Он и на пианинах, и на скрипках музыкант, ребят учит, большим книжки читает.
Учитель был круглолиц, брит, черняв, не высок и не низок. Глаза его показались Безуглому лукавыми.
Митрофан Иванович жил при школе. Он пригласил приезжего к себе. Веденист Аликандрович не пошел к учителю. У него не было времени.
— Вы побеседуйте за чайком. Я потом подойду.
Безуглый попросил учителя рассказать ему все, что он знал о коммуне. Митрофан Иванович усадил гостя за стол и подал ему толстую тетрадь в черном клеенчатом переплете.
— В моей летописи вы найдете прошлое колхозного движения на Алтае, про настоящее поговорим. Вы читайте, я самовар согрею. Хозяйка у меня в аймак уехала.
Безуглый вытащил свою записную книжку и самопишущее перо.
— Вы разрешите мне сделать кое-какие выписки из вашей работы?
— Нашли о чем спрашивать. — Митрофан Иванович подхватил самовар и пошел с ним к двери. — Хоть от корки до корки ее переписывайте.
Безуглый стал читать.
«Историю наших сельскохозяйственных коммун надо разделить на три периода. Первый — с 1920 года до кулацких восстаний в 1921 году, второй — от начала бандитизма до нэпа, третий — с конца 1922 года до наших дней».
Безуглый прочел несколько страниц и записал:
«Лучшая пора — первый период. Взаимоотношения держались на доверии и дружбе. Запоров не существовало никаких. На дворе и в избах был порядок. Рост коммун шел с необычайной быстротой. Выходов почти не наблюдалось. Организация из 15–20 семей делала в 3 раза больше, чем она же потом из 60–70 хозяйств. Ошибки — подмена практического расчета и плановости стихийным самотеком, отсутствие учета труда».
Митрофан Иванович надел очки и заглянул через плечо приезжего в его книжку.
— Над коммунами тогда было ясное небо. Тучки собирались только со стороны сельских обществ. Старики упорствовали особенно сильно. «Кака там коммуния? Кого она может? Не дадим земли».
Безуглый возразил:
— Да, но ведь губземотделы были на стороне коммун?
Митрофан Иванович кивнул головой.
— Совершенно верно, вот вырезка участков с разрешения земельных органов как раз и была началом вражды между единоличниками и коммунарами.
Самопишущее перо быстро скользило по бумаге. «Второй период — самый тяжелый. Кулацкие банды уничтожали посевы, поджигали хлебные амбары, угоняли скот, убивали и истязали коммунаров».
Митрофан Иванович тронул руку приезжего.
— Я свои записки немного еще дополню вам.
Безуглый положил ручку.
— Время было такое, что ни один коммунар не раздевался ночью. В избах спали только женщины и дети. Мужчины прятались в банях или на сеновалах. Работали с оглядкой, чуть что — и врассыпную. Коммунары тогда были совершенно безоружны. Конные бандиты налетали на пашни, зарубали работающих или, в лучшем случае, приставляли револьвер к виску и вырывали обещание немедленно выйти из коммуны. Бандиты сидели под каждым кустом, хоронились всюду в тайниках у сочувствующей части крестьян-единоличников.