Алтайская баллада (сборник)
Шрифт:
Митрофан Иванович сам прочел в своей тетради: «Однако самое тяжкое испытание коммуны выдержали после подавления кулацких восстаний, когда в них кинулись буквально все, кто так или иначе был причастен к бандитскому движению или боялся больших налогов.
Один остроумный коммунар сказал на съезде колхозов:
— В коммуну зашел народ разных категорий, всякая вякота. Кулаки, бедняки, дураки, словом, всех цехов, все с бухту-барахту собрались и давай жить без соображения.
Губительная неразборчивость в людях проистекала тогда из весьма благородных побуждений. Старые коммунары опьянели от радости победы и фальшивое желание врагов войти в коммуну приняли за чистую монету. Впрочем, и те, кто правильно расценивал подлинные намерения новоявленных колхозников, наивно верили, что
Возникли громадные колхозы. Наряду с нездоровым распуханием старых поднялись, как грибы после дождя, многочисленные новые. Развал коммун, особенно новых, был предопределен. Все попытки наладить коллективное хозяйство напоминали тщетное стремление сгрести воду в кучу. Все суетятся, все хлопочут, а толку нет. Каждый под маской общественного усердия скрывал или ненависть, или равнодушие к новому делу.
Старик Лопатин из Белых Ключей заявил как-то в совете коммуны:
— На кого ни глянь, ходит как разварной, а ежели б дома жил, разве б он так поворачивался?
Было противно смотреть, как сразу, словно чудом, изменился крестьянин. Кому не известна была его рачительность и бережливость дома. Теперь эти качества превратились в лень, безжалостность и недогадливость в самых простых вещах, в полную безынициативность. Многие втолкали себе в голову одну черную мысль — не мое. Стерла лошадь холку — черт с ней, пусть дальше трет. Опоили другую — тоже не беда, издохла она после того — туда ей и дорога. Лежит в грязи хомут — лежи. Опоздали сегодня на три часа выехать за кормом потому, что вчера неохота было ввернуть завертки в сани, — пустяки. Скрючились и пропадают коровы от холода — пусть пропадают».
Митрофан Иванович спросил Безуглого:
— Может быть, вам не интересны все эти мелочи?
— Очень прошу вас читать. Весь опыт прошлой работы крайне ценен. Нам он необходим, чтобы избежать повторения ошибок. Я в те годы был на Алтае, но, признаюсь, многого не заметил, может быть, потому, что у меня были иные задачи. Итак, с вашего разрешения, давайте продолжать.
Митрофан Иванович перелистнул страницу.
— «В свинарнике свиньи тонут в мешанине по брюхо. Ягнята, только родившиеся, замерзают десятками от недогляда. Телята скучены больные со здоровыми. Телятники — сырые, с заплесневелыми стенами — из рук вон плохи. Подстилки меняются редко, гниют, у телят отопревают целые зады. Понятно, что при таком содержании скота прирост его разве в счастливых случаях составляет одну четверть должного. Об отдельных стайках и теплых дворах для коров и лошадей и говорить нечего. За зиму в общие пригоны скоту сваливались целые горы сена, значительная доля коего затаптывалась, обращалась в навоз. Сена, которого хватило бы при разумном кормлении на 2–3 зимы, едва хватало на одну. Дойные коровы стояли в пригонах в дождливое время по колено в грязи. Они продаивались небрежно, за выменем не было никакого ухода, оно трескалось и кровоточило. Пойлом коров никогда не поили. Летом пастухи ленились даже лишний раз сгонять их на реку. Обращение с лошадьми не лучше. Жеребые кобылицы совершенно не изолировались от табунов и выкидывали. А как обрабатывалась земля? Лонгадей в истомную жару гоняли рысью, огрехи оставляли в сажень шириной.
Ссоры, особенно женщин, превзошли всякие ожидания. Заметит Марья, что Дарье раньше времени выдали новые обутки, и пойдут цапаться. Драки прекращали иногда люди из соседней деревни.
А что делали те, кто с часу на час ожидал выхода из опротивевшей коммуны? Дадут какой-нибудь из таких особ сажать огуречные семена. Она, чтобы поскорее отделаться, высыплет их в две-три лунки, и свободна. Пошлют ее на посадку картошки — она по целому ведру валит в одну кучу. Назначат печь хлеб — назло такой завернет, что сам черт об него когти сломает».
Безуглый провел рукой по лицу и громко вздохнул.
Митрофан Иванович замолчал, поднял на него глаза.
— Продолжайте, я слушаю.
— «Крестьяне, вступившие в коммуны по соображениям временного порядка, стали выходить из них с началом нэпа. Выходам предшествовал систематический, с расчетом проводимый саботаж, вредительство и расхищение имущества. Воровали лошадей,
— Советская власть тут ни при чем. В коммунии закон такой состряпали.
Не уродился хлеб, кричат:
— Кумыния землю спортила!
Женщины изливали свою злобу в разных небылицах. Одна говорила:
— В Белых Ключах, сказывают, планида расшибла всю кумынию. Прямо, деуньки, на нее, грешную, угодила.
Другая подхватывала:
— В Быковой, слыхать, вся кумыния змеями взялась. В горшках со щами, ровно лапша, кишат.
Третья торопилась со своими новостями:
— А в Заречной зашла в кумынию чума да душит, да душит этих коммунов. Протчего люда пальцем не шевелит. Оглянулась, видно, матушка-заступница наша небесная.
За словами следовали дела. Опять начались потравы коммунарских лугов, полей, поджоги, похищение скота, убийства из-за угла. — Беспрерывная двухлетняя война надломила и старые, крепкие коммуны. Хозяйство неуклонно шло к упадку. Коммунары постепенно проедали и свое имущество, и доставшееся после ликвидации других коммун, и добро, отобранное по суду у кулаков, бандитов, и правительственные ссуды. Люди начали сомневаться в собственных силах и в верности самого дела».
Митрофан Иванович прервал чтение, выскочил в сени. Он крикнул гостю:
— Самовар убежал!
Безуглый стал делать пометки в записной книжке. За чаем учитель снова раскрыл толстую тетрадь.
— Для полноты картины разрешите, Иван Федорович, прочесть вам еще одну небольшую главу?
Безуглый пододвинул к себе стакан.
— Да, конечно.
Митрофан Иванович откашлялся, наскоро глотнул из чашки.
— «Враги остались в коммунах и после массового отлива. Разномастные проходимцы, пролезшие на руководящие должности, вели себя как удельные князья или крепостники-помещики. Коммунары были для них тягловыми людьми. Коммуна, по понятиям такого довольно пространного типа руководителей, должна была служить только для прославления имени ее председателя. Он никогда не скажет „наша коммуна“, а обязательно „моя“. Председатель-сатрап окружал себя крепким кольцом холуев и проводил на собраниях все, что хотелось его левой ноге. Он с кучкой дружков был на привилегированном положении, кушал особнячком медок, зажаривал баранчиков, поросяток, гусей, лизал маслице, пил медовушку. Протесты не достигали цели. „Общее собрание“ клеймило именем председателя контрреволюционера и выкидывало из коммуны голеньким всякого, кто пытался заикнуться о самокритике. Наушничанье, подхалимство, мелочное политиканство, взаимные подкопы — вот что сменило братские отношения первого периода. На собраниях редко обходились без грызни и ругани, точно там сидели не коммунары, а заклятые враги.
Однажды ночью в сильный мороз я заехал в коммуну „Большевик“. Меня встретил сторож — один из членов, вооруженный вилами. Без разрешения председателя у них ночевать никого не пускали. Сколько я ни просил его постучать к верховному властителю за разрешением на ночлег, он не дерзнул этого сделать.
— Ну его к богу, карактерный он шибко, заругается. Теперь спит, как его тронуть?
Так я и уехал. Весной мне все-таки удалось увидеть характерного председателя и его коммуну. Он показал мне все свои владения. С гордостью ткнув пальцем в сторону небольшого духэтажного дома, характерный сказал: