Альтернативная история
Шрифт:
Фрейя завела об этом речь только вечером, по дороге домой.
— Как ты думаешь, Тир, кто он такой — брат императора? Или сам император?
— Что?
— Ну а кем еще он может быть? Одно лицо ведь.
— О чем это ты, сестренка?
— О большом портрете на стене, дурачок. Портрет императора. Ты что, не заметил, как он на него похож?
Я думал, она ума лишилась. Но когда на следующей неделе мы снова пришли к старику, я вгляделся в портрет как следует, вблизи, потом посмотрел на старика, потом опять на портрет и понял: да, правда, очень может быть.
Окончательно укрепили меня в этой мысли монеты, которые он подарил нам в тот день.
— Я не могу заплатить вам республиканскими
— Надо же, как на вас похож! — вырвалось у меня.
Это была правда. Царственный старик на монете, конечно, не был так изможден, волосы и борода у него были куда аккуратнее, но в остальном — то же лицо, что у нашего приятеля-сторожа. Я уставился на него, потом на монету у меня в ладони, потом опять на него. Он задрожал. Я еще раз оглянулся на картину на стене.
— Нет, — слабым голосом проговорил он. — Нет, ты ошибаешься… я совсем не похож на него, нисколько не похож…
Плечи у него дрогнули, и он заплакал. Фрейя принесла ему вина, это его немного утешило. Он взял у меня монеты, долго молча смотрел на них, печально качая головой, и наконец снова отдал мне.
— Вам можно доверить тайну? — спросил он. И тут он наконец поведал нам свою историю.
Его блистательная юность пришлась на те удивительные времена между двумя войнами за воссоединение, почти шестьдесят лет назад: жизнь, похожая на сказку, бесконечные путешествия из одного дворца в другой, из Рима в Вену, из Вены в Константинополь, из Константинополя в Нишапур. Он был самым младшим и самым балованным из пяти принцев; отец его умер молодым — утонул по глупости, хвастаясь своим умением плавать, и после смерти деда, Лаурелия Цезаря, императорский трон должен был унаследовать его брат, Максенций. Сам он, Квинтий Фабий, когда вырос, стал править какой-то провинцией, кажется в Индии или в Новом Риме, но в то время ему там нечего было делать, кроме как купаться в роскоши.
Наконец смерть пришла к старому императору Лаурелию, и его сменил Максенций. И почти сразу же разразился шестилетний кошмар Войны за воссоединение: угрюмые и суровые полковники, презиравшие ленивую старую империю, разбили ее на части, затем восстановили в виде Республики и свергли Цезарей. Мы, конечно, знали об этих событиях, но для нас это была история победы добра и чести над упадком и тиранией. А с точки зрения Квинтия Фабия, который говорил об этом со слезами на глазах, падение Империи было не только мучительной личной трагедией для него самого, но и чудовищным несчастьем для всего мира.
Мы хоть и были убежденными маленькими республиканцами, однако сердца у нас невольно сжимались, когда он рассказывал нам о гибели своей семьи. Молодого императора Максенция схватили в собственном дворце и расстреляли вместе с женой и детьми у входа в королевскую баню. Камилла, второго по старшинству, князя Константинопольского, революционеры выследили на рассвете на улицах Вены и зарезали на ступеньках храма Кастора и Поллукса.
Принц Флавий, третий брат, бежал из столицы в крестьянской телеге, спрятавшись под корзинами винограда, и основал правительство в изгнании в Неаполе, однако не успел пробыть императором и недели: его схватили и казнили. Таким образом, право престолонаследия перешло к шестнадцатилетнему принцу Августу, который учился тогда в университете в Париже. Не зря ему досталось такое имя: первого императора звали Августом, и его тезка Через две тысячи лет стал последним. Он правил всего три дня: потом бойцы Второй Республики разыскали его, поставили перед строем солдат и расстреляли.
Из всех принцев в живых остался один только Квинтий Фабий. В суматохе о нем как-то забыли. Он был почти мальчиком, и, хотя формально он был теперь Цезарем, ему и в голову не пришло заявлять свои права на престол. Преданные сторонники переодели его в крестьянское платье и вывезли из Рима, когда столица еще была охвачена пожаром, и так он стал изгнанником — как оказалось, пожизненно.
— Мне всегда было где остановиться, — рассказывал он. — В отдаленных городках, где Республика так и не утвердилась по-настоящему, в глухих провинциях, в таких местах, о которых вы никогда и не слыхивали. Республиканцы искали меня поначалу, но не очень-то ревностно, а потом прошел слух о моей смерти. Под развалинами дворца в Риме нашли скелет какого-то мальчика и объявили, что это мои останки.
Теперь я уже мог перебраться куда угодно, хотя все время приходилось скрываться, все время терпеть нужду.
— А когда вы перебрались сюда? — спросил я.
— Почти двадцать лет тому назад. Друзья рассказали мне, что здесь есть охотничий домик, более или менее сохранившийся со времен Революции, что никто туда не ходит и там можно жить спокойно. Я и жил. И еще поживу, сколько мне там осталось. — Он потянулся было за вином, но руки у него так дрожали, что Фрейя взяла у него бутылку и налила вина в бокал. Он выпил его одним глотком. — Ах, дети, дети, какой мир мы потеряли! Какое это было безумие — разрушить Империю! Какие величественные были времена!
— Отец говорит, что простому народу никогда так хорошо не жилось, как при Республике, — сказала Фрейя.
Я стукнул ее пяткой по ноге. Она бросила на меня недовольный взгляд.
Квинтий Фабий грустно сказал:
— Я не хочу обидеть вашего отца, но он не видит дальше своей деревни. А мы могли одним взглядом окинуть весь мир — так нас учили. Империю, всю мировую Империю. Думаете, боги отдали бы Империю в руки кому попало? Любому, кто сумеет прорваться к власти и объявить себя Первым консулом? О нет, нет, Цезари были избраны из всех прочих, чтобы служить опорой Pax Romana, всеобщему миру, столько времени царившему на планете. При нашем правлении, с тех пор как Империя достигла своего полного развития, на земле царил лишь мир, мир вечный и неколебимый. А теперь, когда нет больше Цезарей, сколько, по-вашему, этот мир еще продержится? Если один человек может захватить власть — значит, сможет и другой, и третий. Будет еще пять Первых консулов разом, помяните мое слово. А то и пятьдесят. И каждая провинция захочет сама стать Империей. Помяните мое слово, дети. Помяните мое слово.
В жизни я еще не слышал таких крамольных речей. И таких нелепых. Pax Romana? Да какой там Pax Romana! Старый Квинтий Фабий думал нас убедить, будто Империя принесла прочный и нерушимый мир всему миру и сохраняла его двадцать веков кряду. А как же Гражданская война, когда греческая половина Империи пятьдесят лет воевала против латинской половины? А две Войны за воссоединение? А разве не вспыхивали то и дело бунты по всей Империи? Да почти ни один век без них не обходился: в Персии, в Индии, в Британии, в Африканской Эфиопии. Нет, думал я, все его слова — просто ложь. Долгие века Империи были веками беспрестанного жестокого угнетения, когда дух народа подавляли только силой оружия. Настоящий Pax Romana воцарился только в наше время, с приходом Второй Республики. Так меня учил отец.