Альтернативная история
Шрифт:
Мою жизнь, как и жизни миллионов других людей, радикально изменило злосчастное 6 февраля 1934 года.
Столетие медленно тянулось, все больше увязая в финансовом кризисе, начавшемся семь лет назад. Между тем, в тот самый день — 6 февраля — французский летчик Жорж Гинемер первым совершил перелет через Атлантику. Все думали, что первым будет фон Рихтгофен, и в Берлине, уже готовились праздновать это событие: развесили бумажные фонарики и флажки. Когда пришло известие о лидерстве французов, бедный Альберт так расстроился, что чуть не заболел. Исключительный был человек! Широта его интересов меня просто поражала.
Разумеется, сейчас эту дату помнят только по одной причине: за неделю до 6 февраля прошли выборы. В тот самый день
Адольф Гитлер совершенно меня не интересовал. Он годами отирался среди самой презренной части богемы, пока не обнаружил в себе дар оратора. Тогда он сколотил оппозицию, а потом, сидя в тюрьме после неудачной попытки политического убийства, даже написал книгу «Моя борьба». Казалось бы, книга с таким названием обречена на неуспех, а вот поди ж ты! Звезда Гитлера взошла, потому что он мастерски воспользовался известным приемом — нашел козла отпущения, в данном случае двуглавого: славяне и евреи. Пока партия Гитлера была представлена в сейме, все это не имело большого значения. Но после «черной пятницы» 26-го — большого краха на Будапештской фондовой бирже — пошли волны безработицы, и с каждыми новыми выборами они становились все выше. 6 февраля 1934 года — печальный день. Это говорят все, кто его помнит: вступив в альянс с либералами и консерваторами, при попустительстве императора, он стал канцлером.
Удивительно, что и Альберт, казалось, не обратил на него внимания. Возможно, он был слишком занят своими исследования… А еще Гинемером. Это было так похоже на Альберта: сегодня яростно бороться за правое дело, а на следующий день внезапно замолчать, погрузившись в глубины своего могучего мозга.
В тот самый день Альберт решил рассказать о результатах своего эксперимента узкому кругу венских интеллектуалов, подвизавшихся в самых разных областях. Я был в числе приглашенных — отчасти потому, что дружил с Альбертом, отчасти благодаря своему положению, которое занимал на историческом факультете.
Как только я вошел и горничная закрыла за мной дверь, Альберт приветствовал меня фразой, которую помню дословно:
— Отто, я уверен, что мы на пути к третьей!
Мне не нужно было спрашивать, что он имеет в виду. Я знал,что он намекает на третью Нобелевскую премию.
— Взгляни на эти часы, — продолжал Альберт, не позаботившись представить меня собравшимся гостям, с большинством из которых я, правда, и так был знаком.
Например, с Фрейдом — врачом, пробовавшим анализировать человеческий мозг. Еще там был один итальянец. Впервые я встретил его годом ранее на конференции в Триесте: он сконструировал в университетской лаборатории штуку, которую называл ядерным котлом. Как же его звали? Фермо? Нет, Ферми!Присутствовали на мероприятии и другие научные светила, а также художники и журналисты. Однако Альберт, казалось, забыл об их существовании и настаивал, чтобы я сосредоточился на часах с маятником, установленных на скамье рядом с чем-то, накрытым куском старой материи. Часы казались самыми обыкновенными, разве что работали на атомной энергии, чем, возможно, и объяснялось присутствие здесь итальянца. Теперь, как я слышал, и в Вене велись эксперименты по созданию атомного реактора, а итальянец работал консультантом. Если я правильно помню, реактор Ферми — да, именно так звали этого человека — требовал места не меньше, чем плавательный бассейн, а передо мною были всего лишь небольшие часы. Я терпеливо ждал. Знал, что Альберт любит пошутить. Однако сейчас он мне казался вполне серьезным.
— Вчера эти часы и вторые — их точная копия — были установлены точно так же, как сейчас, в присутствии господина Закариуса, часовщика его величества императора, и доктора Думмлибе, который любезно согласился опечатать эти двое часов.
Два упомянутых Альбертом человека встали и раскланялись. Закариус приветствовал меня дружелюбной улыбкой — он был учеником моего отца. Мне стало любопытно и тревожно. Все происходящее напоминало фокус в варьете.
— А вот и пара! — объявил наш хозяин, как мне показалось, довольно фривольным тоном, срывая ткань со вторых часов. Они выглядели точной копией первых, разве что… на три минуты спешили.
Альберт призвал всех обратить на этот факт особое внимание. После этого Фрейд заметил, что, вообще-то, у него есть чем заняться, но достал записную книжку и записал несколько строчек. Незнакомый мне человек в военной форме выразил удивление тем, что часы, изготовленные господином Закариусом, стали спешить за такой короткий период. Часовщик императорского двора сердито ответил, что его часы сроду не… Офицер возразил, что, однако же… Кто-то встал и вышел, не попрощавшись. Альберт постучал кусочком металла по краю скамейки, чтобы призвать гостей к тишине:
— Разумеется, часы господина Закариуса прекрасно отлажены. Просто вторые часы — на три минуты в будущем.Перед вами доказательство того, что путешествие в будущее вполне возможно при наличии необходимой для этого энергии.
Это сообщение было встречено гробовым молчанием. Затем последовала буря протестов. Я сам укорил Альберта в том, что он, видимо, спутал 6 февраля с 1 апреля, и ушел, хлопнув дверью. Думаю, не я один так поступил. Не надо забывать, что все мы были обеспокоены приходом к власти Гитлера и тем, во что это могло вылиться.
Время летело быстро. Не успели мы оглянуться, как Франц-Фердинанд ввел Июльские законы, и Альберт уехал в Париж. Он откликнулся на приглашение президента Перго (только французы способны сделать писателя главой государства!) и принял кафедру недавно скончавшейся мадам Кюри. Я не успел с ним повидаться до отъезда.
Что касается меня, то, несмотря на Июльские законы, я старался держаться. Будучи евреем, уступил свое место заведующего кафедрой современной истории венгру. Отныне читать лекции в университете имели право только австрийцы нееврейского происхождения, мадьяры и чехи.
Тем не менее я получал удовольствие и от преподавания истории в старших классах школы.
Потом вышел Майский декрет 1936 года: в то время как во Франции победили социалисты и там гарантировали равные права этническим французам и жителям отдаленных колоний, а Дакар сделали чуть ли не второй столицей, среди подданных Австро-Венгерской империи усиливалось неравенство. Как и многим другим, мне пришлось смириться с запретом на преподавание где бы то ни было и удовлетвориться местом клерка в городском архиве. Многие мои бывшие коллеги предпочли изгнание, но я был слишком привязан к Эмме и ее родителям, чтобы уехать навсегда. В 1939 году нас лишили даже права быть государственными служащими, и начались по-настоящему трудные времена. К тому же появились группировки «молодых арийцев». Тогда-то на меня и вышло Сопротивление. Я знал о существовании Ассоциации помощи жертвам преследований, но предпочитал держаться от них подальше. Контакты с такой организацией могли использовать для подтверждения обвинений, предъявляемых евреям властями. Тем не менее я согласился сотрудничать — хотя бы для того, чтобы иметь возможность покинуть страну, если станет совсем тяжко.