Альтернативный солдат
Шрифт:
– Вот видите, нам положено мясо! – хрипло выкрикивает Таранов, восседая на койке, как на троне.
– Да наложено на твое положено, понял? – рявкает в ответ Давило. – Комиссию ждут какую нить, поэтому и расщедрились на кусочек.
– Вот и хорошо, что комиссия. Заявим свои претензии! – не унимается Таранов.
– Да ложили они на твои… ха-ха… претензии! – рассмеялся Давило. – Чиновничьей сволочи наплевать на простого человека. Вот при Советской власти такого не было. Сразу из партии выгоняли, а товарищ Сталин таких пачками к стенке ставил. И порядок был в стране,
– К чему эти разговоры, господа? Мы живем в демократической стране, возврат тоталитаризму невозможен, – мягко возразил Поцелуев.
– Да какая это на хрен демократия!? – взорвался Таранов. – Жулье одно кругом!
На Стаса никто не обращает внимания, хотя он уже больше минуты стоит посредине палаты. Стас роняет ведро, по палате разносится противный звук, на мгновение заглушающий голоса. Воспользовавшись паузой, Стас решительно произносит:
– Парадокс общественного сознания состоит в том, что для проведения демократических реформ необходима государственная воля, выраженная авторитарными методами. Только диктатор способен менять государство и общество в целом за короткий отрезок времени. Эволюционный способ развития демократии несет в себе опасность незавершенности реформ в силу инерционности мышления как отдельного индивидуума, так и общества в целом.
В палате воцаряется тишина. Слышно, как за окном тарахтит интернатовский уазик-буханка – «водила» очередной раз что-то там латает в двигателе.
– Что вы имеете в виду, Станислав? – удивленно спрашивает Поцелуев.
– Да пох… ю всем, вот что! – буркнул Таранов.
– В известном смысле – да, – согласился Стас. – Мы все консерваторы от природы, новое нас пугает и тревожит, мы ленивы, а реформирование изначально предполагает труд по изменению прежде всего мировоззрения людей, а это самое сложное. А главное… э-э… поднимите ноги и уберите шлепанцы, мне пол надо помыть.
Онемевшие от неожиданного пассажа старики оживились, даже всегда молчаливый и отрешенный Иван Благой улыбнулся и с интересом взглянул на молодого человека.
– Да-да, вы совершенно правы, юноша! – закивал Поцелуев. – Не строй церковь, пристрой сироту… Каждый должен честно трудиться на своем месте!
– Но не забывать следить, как работают другие! Иначе найдутся мерзавцы, желающие погреть руки у чужого костра, – сварливо сказал Давило.
– Ваш спор неразумен. Юноша прав – люди погрязли в грехе и твердая рука властителя бывает необходима, – миролюбиво произнес Благой.
– Вот видишь, Поцелуев, даже Божий человек со мной согласен! – радостно возопил Давило, а Таранов поддержал:
– Господь Содом с Гоморрой спалил, когда с гомосекством перебрали, – и неумело перекрестился.
Неожиданно дверь распахивается, в палату входит Клыкова. Разговоры мгновенно стихают, старики замирают, словно суслики возле норок, наступает тишина. Взгляд завхоза строг, рыжие волосы собраны в кулак на затылке, узкие губы сжаты в линию.
– Станислав, соберите постельное белье в палате. Потом зайдите в пятую, там лежит парали… обездвиженный пациент, поможете санитарке переодеть и сменить постель. Все ясно?
– Сейчас
– А вы, – обращается она к старикам, – идите в комнату релаксации, по телевизору будут показывать обращение президента к федеральному собранию. Это важно! – повысила она голос.
Клыкова уходит, в неподвижном воздухе палаты остается запах настоящей «Черной магии» – где она ее раздобыла? – который безуспешно борется с «духаном» нестиранных носков, подмышек и кишечных газов. Спорщики спешно напяливают шлепанцы, раздаются шаркающие шаги, пациенты торопливо, словно испуганные гуси, идут к ящику. О свободе и демократии никто не заикается. Когда компания стариков вернулась в палату, Стас заканчивал уборку. Полы блестят непривычной чистотой, пыль и грязь с подоконников исчезла, кровати аккуратно заправлены чистым бельем.
– Кр-расота, как в гвардейском полку! – выразил чувства Таранов.
Сложенные лодочкой пальцы правой руки коснулись коротко стриженой головы, словно бывший офицер отдал воинскую честь.
– Да уж… образцово показательная палата, – желчно согласился Давило.
Мясистое лицо скривилось, щеки покраснели, будто обложка партбилета.
– Ладно вам острить, господа. Парень старался изо всех сил. Ведь раньше так чисто у нас никогда не было! – укорил товарищей Поцелуев.
Бывший актер элегантным жестом поправил зачесанные к затылку волосы, левая бровь приподнялась.
– Воздастся за бескорыстный труд сторицей, – улыбнулся Благой.
Прядь волос упала на лицо, скрывая длинный, с горбинкой, нос, впалые щеки окрасил румянец. И только пятый член компании, Николай Кувалдин, промолчал. Голубые глаза безмятежно смотрят на маленький мирок палаты, белые, как у альбиноса, ресницы, подергиваются, светлые волосы смочены водой и приглажены. Из всех Кувалдин самый молчаливый. Стас только единожды слышал его голос и подозревал, что он вовсе не умеет говорить.
– Форточку закрыть? – спросил Стас.
– Нет, пусть будет! Вонища тут … – проворчал Давило.
– Как скажите… Понравилось обращение?
– Чего? А-а, этого… так … – скривился Давило и развел руками.
– Нашел, кого спрашивать, – усмехнулся Таранов, – да ему ничего и никто не нравится!
– А что он такого сказал особенного, твой президент? – взвился Давило. – Одно словоблудие, как всегда – усилить, увеличить, добавить… кому, нам с тобой? Ты видел, какие морды в зале сидели? Вот им и увеличат, и добавят и даром раздадут.
– Можно подумать, что при твоей любимой советской власти было не так? – с сарказмом спросил Таранов.
– Нет, не так! Если руководитель лишался партийного билета, он слетал с должности, терял все и превращался в полное ничтожество. А сейчас? Губернатор проворовался, политсовет правящей партии лишает его членства и что? А ничего, как был губернатором, так и остался! Дальше доит или это, как его… капусту рубит.
– Отстреливать надо, по прейскуранту, пачками! – кровожадно произнес Таранов. – А еще в лагеря, каналы рыть и дороги в Сибири строить. Тут я с тобой полностью согласен, Семен.