Алый знак доблести. Рассказы
Шрифт:
Юноша подавил уже готовый сорваться крик. Он понял, что даже если солдаты дрожат от страха, они все равно посмеются над его предостережениями. Они начнут глумиться над ним и забрасывать на ходу чем попало. Если считать, что опасность существует только в его воображении, то после таких исступленных призывов его все сочтут трусом.
Тогда он повел себя как человек, обреченный в одиночестве нести ответственность за то, о чем другие и не подозревают. Он трагически поднимал глаза к небу и еле волочил ноги.
Неожиданно на него налетел молоденький лейтенант из их роты и начал колотить его эфесом сабли.
— Эй ты, молодчик, не вылезай из рядов! И не пытайся спрятаться, все равно ничего не выйдет! — кричал он громко и очень нагло.
Юноша незамедлительно ускорил шаги. Он ненавидел лейтенанта — тот явно был не способен оценить мыслящего человека. Грубый скот — вот что такое этот лейтенант.
Немного погодя бригада остановилась в лесу, озаренном словно собор. Суетливые стрелки все еще палили. Сквозь боковые приделы леса было видно, как стелется дым от выстрелов. Иногда он поднимался ввысь плотными белыми клубочками.
Во время привала многие солдаты начали насыпать перед собой небольшие холмики. В дело пошли камни, сучья, земля — все, что, по мнению людей, могло задержать пули. Кто насыпал холмик повыше, кто удовлетворялся совсем маленьким.
Из-за этих холмиков разгорелся спор. Одни считали, что в бою надо вести себя как на дуэли: стоя во весь рост, служить мишенью врагу. Они говорили, что их тошнит от всяких хитроумных предосторожностей. Другие в ответ посмеивались и показывали на фланги, где «старички» рылись в земле, как терьеры. Вскоре вдоль фронта полка протянулась настоящая баррикада. Но тут же пришел приказ сниматься с места.
Юноша был так возмущен, что даже забыл о своих страхах.
— Зачем же они притащили нас сюда? — обратился он к долговязому. Тот начал что-то сложно объяснять: он по-прежнему был полон спокойной веры, хотя и ему пришлось расстаться с маленьким бруствером из камней и грязи, на который он затратил немало труда и терпения.
Каждому солдату хотелось укрыться от опасности, и на новой позиции возникла новая линия небольших укреплений. Обедали они в третьем месте. Потом их увели и оттуда. Их гоняли с места на место безо всякой видимой цели.
Юноше постоянно, твердили, что первый бой совершенно меняет человека. Он горячо уповал на эту перемену, поэтому ожидание было для него такой мукой. Его била лихорадка нетерпения. Он находил, что генералы начисто лишены здравого смысла. Он стал жаловаться долговязому.
— Не могу я так больше, — кипятился он. — Ну, какого черта зря протирать подметки?
Он хотел вернуться в лагерь, — уж кто-кто, а он отлично понимает, что все это просто синемундирный парад, — или же броситься в бой и убедиться, что его опасения вздорны и что храбрости у него не меньше, чем у любого настоящего мужчины. Напряжение стало невыносимым.
Долговязый, отличавшийся философским складом характера, оглядел галету с куском свинины и беспечно сунул ее в рот.
— Наверно, мы должны разведать местность, — чтобы не подпустить их слишком близко, или обойти их, или еще что-нибудь в этом роде.
— Чушь! — сказал горластый.
— Ох! — воскликнул юноша, никак не успокаиваясь. — Я бы, кажется, на все согласился, только бы не валандаться целый день до потери сознания и к тому же без всякого прока.
— Я бы тоже согласился, — сказал горластый. — Неправильно все это. Говорю вам, если бы армией командовали люди с мозгами в голове…
— Да замолчите вы! — заорал долговязый. — Ты сопляк. Да, да, обыкновенный дурацкий сопляк. Без году неделя, как напялил на себя этот мундир, а туда же, рассуждаешь, как будто…
— Я сюда воевать пришел, — предал его горластый, — а не прогуливаться. Прогуливаться я могу и дома вокруг хлева, если придет охота.
Долговязый побагровел и с таким видом сунул в рот галету, словно, отчаявшись, принял яд.
Он начал жевать, и по лицу его снова разлилось выражение спокойствия и довольства. Не может человек злиться и ссориться, когда перед ним лежат галеты со свининой. Во время еды у долговязого всегда был такой вид, точно он наслаждался созерцанием того, что попало к нему в желудок. Казалось, его дух общается с проглоченной пищей.
Ни новая обстановка, ни новые обстоятельства нисколько не влияли на его хладнокровие, и при первой же возможности он сразу начинал подкрепляться запасами из вещевого мешка. В походе он шагал, как заправский охотник, не жалуясь ни на быстроту марша, ни на дальность расстояния. И он не ворчал, когда ему три раза подряд пришлось расстаться с маленькими укреплениями из камней и грязи, хотя он так старался, сооружая их, словно хотел посвятить их памяти своей бабушки.
К середине дня полк вернулся на то самое место, где впервые останавливался утром. Окружающая природа уже не казалась юноше зловещей. Он привык к ней, сроднился с нею.
Однако, когда их погнали дальше, им снова овладели тревожные мысли о тупости и неспособности командования, но на этот раз он стойко отмахнулся от них. Его собственная проблема причиняла ему достаточно беспокойств; с горя он решил, что тупость — не такая уж большая беда.
Он даже подумал, что неплохо бы сразу получить смертельную рану и больше ни о чем не тревожиться. Поглядев краешком глаза на смерть, он увидел в ней только умиротворение и какую-то долю секунды страшно удивлялся, как это он мог так волноваться из-за того, что его убьют. Он умрет и очутится в таком месте, где его оценят. Смешно было бы рассчитывать, что люди вроде того лейтенанта поймут глубину и утонченность его чувств. Чтобы найти понимание, ему нужно умереть.
Треск одиночных выстрелов превратился теперь в долгий, неумолкающий гул. С ним сливались приглушенные далью вопли наступающих. Потом заговорили орудия.
Тотчас же вслед за этим юноша увидел бегущих стрелков. Им вдогонку неслось щелканье ружейных выстрелов. Потом замелькали жгучие зловещие вспышки. С медлительной наглостью поползли над полем клубы дыма, похожие на любопытствующих призраков. Гул все нарастал — казалось, где-то вблизи грохочет поезд.
Бригада, двигавшаяся впереди и справа от них, с оглушительным ревом бросилась в атаку. Впечатление было такое, что она взорвалась. Пробежав немного, она залегла перед какой-то преградой, такой длинной и серой, что с первого взгляда нельзя было разобрать, стена это или дым.