Алый знак доблести. Рассказы
Шрифт:
— Ну и горячее было дело!
Юноша, погруженный в свои мысли, взглянул на измазанное кровью страшное лицо, с которого смотрели по-овечьи кроткие глаза.
— Что? — переспросил он.
— Дело, говорю, было горячее.
— Да, — коротко ответил юноша и прибавил шагу.
Но оборванный тоже заковылял быстрее. Хотя всем своим видом он как будто просил прощения, однако в душе, очевидно, считал, что стоит ему немного поговорить с юношей, и тот сразу увидит, какой он славный парень.
— Горячее было дело, — сказал он тоненьким голосом и, окончательно расхрабрившись, продолжал: — А ребята как дрались, черт меня побери! Как они дрались! Я-то, конечно, знал, что, когда дойдет до дела, они себя покажут. До сих пор им вроде и негде было показать себя, но зато нынче они маху не дали. Я-то не сомневался в этом. С ними не так просто сладить, будьте спокойны! Настоящие они бойцы, наши парни!
Он даже вздохнул — так его переполняло смиренное восхищение. Несколько раз он взглядывал на юношу, словно ждал хоть какого-нибудь ободряющего слова. Ободрения не последовало, но постепенно он увлекся и уже не мог остановиться.
— Я как-то перекинулся словечком с их дозорным, — он был из Джорджии родом, — так он мне сказал: «Ваши парни чуть заслышат пушку, так и побегут, как зайцы». А я ему и говорю: «Может, и побегут, только непохоже на это, — говорю я. — И чем черт не шутит, а вдруг ваши парни, как заслышат пушку, так и побегут не хуже зайцев?» Он давай смеяться. А что же вышло на поверку? Побежали наши, что ли? Нет, наши дрались, и дрались, и дрались до конца.
Его невзрачное лицо светилось любовью к армии, которая была для него воплощением всего сильного и прекрасного.
Потом он взглянул на юношу:
— Ты куда ранен, друг? — Таким тоном он мог бы обратиться к брату.
Юноша мгновенно похолодел от страха, хотя все значение этого вопроса дошло до него не сразу.
— Что? — только и сказал он.
— Ты куда ранен? — повторил оборванный.
— Да вот, — начал юноша, — я был, то есть я…
Круто повернувшись, он шмыгнул в толпу. Он был красен как рак и нервно теребил пуговицу на мундире. Опустив голову, он рассматривал эту пуговицу, словно видел ее впервые.
Оборванный солдат растерянно посмотрел ему вслед.
Глава IX
Юноша пятился, пока оборванный солдат не исчез из виду. Затем он снова двинулся в путь вместе с остальными.
Но вокруг него зияли раны. Люди истекали кровью. После вопроса оборванного солдата юноше начало мерещиться, что все видят его позор. Он непрерывно бросал взгляды исподлобья, проверяя, не читают ли его спутники постыдную надпись, которая жгла ему лоб.
Временами он начинал завидовать раненым. Он считал всех этих людей с изуродованными телами счастливцами. Ему тоже хотелось получить рану — алый знак доблести.
Рядом с ним, как живой упрек, шел призрачный солдат. Глаза его все еще были устремлены в неведомое. Всякий, кому случалось взглянуть в это серое, жуткое лицо, невольно замедлял шаги и приноравливался к торжественной поступи призрака. Солдаты обсуждали его ранение, обращались к нему с вопросами, давали ему советы. Он угрюмо отмахивался от них, показывая знаками, что просит оставить его в покое. Тени на его лице сгущались, плотно сжатый рот словно старался удержать стон отчаяния. Его движения были странно осторожны, как будто он боялся разгневать свои раны. Казалось, он все время присматривает для себя место: так люди ищут места для могилы.
Отстраняя окровавленных и полных сострадания солдат, он сделал жест, который заставил юношу подскочить, как от удара. Охваченный ужасом, он громко вскрикнул. Потом подошел вплотную к призрачному солдату и дрожащей рукой тронул его за плечо. К нему повернулось восковое лицо.
— Боже! Джим Конклин! — простонал юноша.
Губы долговязого тронула самая обыкновенная улыбка.
— Здорово, Генри! — сказал он.
Юноша пошатнулся и дико посмотрел на того.
— О Джим, Джим, Джим! — заикаясь, повторял он.
Долговязый протянул руку, на которой пятна крови, свежей и запекшейся, образовали удивительное сочетание черного с алым.
— Где ты был, Генри? — спросил он. Потом монотонным голосом продолжал: — Я уж думал, может ты убит. Сегодня много народу полегло. Я беспокоился за тебя.
— О Джим, Джим, Джим! — продолжал причитать юноша.
— Я был вон там, — произнес долговязый и осторожно показал где. — Господи, что там творилось! И меня ранило, да, ранило. Ей-богу, меня ранило. — Он повторял эти слова так удивленно, точно не мог взять в толк, как же это случилось.
Юноша протянул трясущиеся руки, чтобы помочь ему, но долговязый твердым шагом шествовал вперед, словно кто-то завел его изнутри. Как только юноша выступил в роли его телохранителя, остальные потеряли к нему интерес. Они снова потащились в тыл, погрузившись в созерцание своих собственных трагедий.
Внезапно долговязым овладел ужас. Лицо его стало похоже на серое тесто. Он схватил друга за руку, все время оглядываясь, словно опасался, что кто-нибудь их подслушает.
— Знаешь, чего я боюсь, Генри? — заговорил он срывающимся голосом. — Знаешь, чего? Я боюсь, что упаду, и тогда, понимаешь… эти чертовы артиллерийские упряжки… они раздавят меня…
— Я не брошу тебя, Джим! — истерически выкрикнул юноша. — Я не брошу тебя! Разрази меня бог, не брошу!
— Правда, не бросишь, Генри? — умолял долговязый.
— Ну да, ну да, говорю тебе, что не брошу, — уверял юноша. Он говорил невнятно и все время всхлипывал.
Но долговязый продолжал шепотом упрашивать его. Теперь он, как ребенок, повис на руке у юноши. От безумного страха глаза у него закатились.
— Я всегда был тебе хорошим другом, ведь был, правда? Я всегда был хорошим парнем, правда? И прошу-то я самую малость. Положи меня на обочину, вот и все. Я бы сделал это для тебя, ей-богу сделал бы!