Алый знак доблести. Рассказы
Шрифт:
Грохот сражения наполнял и раскалывал даль. В этих звуках было такое убийственное постоянство, как будто они существовали и будут существовать вечно.
Вокруг юноши спали вповалку те солдаты, которых он смутно видел накануне ночью. Они жадно глотали перед пробуждением последние капли отдыха. В призрачном свете четко рисовались измученные лица, впалые щеки, грязные мундиры; заря окрашивала кожу солдат в трупные тона, подчеркивала безжизненную вялость раскинутых рук и ног. Юноша вскрикнул, — увидев множество зелено-бледных людей, неподвижно и неестественно распростертых на земле: его неуравновешенное воображение приняло опушку леса за огромный морг. Поверив на секунду, что он попал в обитель мертвых, юноша замер: он боялся, что стоит ему шевельнуться — и трупы с воем и визгом вскочат на ноги. Опомнившись, он затейливо выругался по своему адресу: он сообразил, что эта мрачная картина не столько реальность, сколько пророчество.
Он услышал потрескиванье горящих сучьев, звонко разносившееся в холодном воздухе, и, повернув голову, увидел своего друга, хлопотавшего возле небольшого костра. Еще несколько человек двигались в тумане; слышались гулкие удары топора.
Внезапно прозвучала глухая барабанная дробь. Где-то негромко пропела труба. Дальние и ближние закоулки леса огласились такими же звуками, то тихими, то громкими. Горнисты перекликались, как медногорлые бойцовые петухи. Совсем рядом загремели полковые барабаны.
Спящие солдаты заворочались. Один за другим они приподнимали головы с земли. Лес наполнился бормотанием человеческих голосов, в котором преобладали низкие ноты проклятий: люди обвиняли каких-то неведомых богов в том, что на войне приходится вставать в такую рань. Начальственно прозвенел офицерский тенорок, и окоченевшие солдаты задвигались быстрее. Лежащие вповалку тела отделились друг от друга, лица трупного цвета скрылись за кулаками, которые медленно ввинчивались в глазницы.
Юноша сел и во весь рот зевнул.
— Черт! — капризно сказал он. Он протер глаза и, подняв руки, осторожно обследовал повязку. Его друг, заметив, что он проснулся, отошел от костра.
— Ну, как ты сегодня, старик? — спросил он.
Юноша снова зевнул, потом недовольно надулся. У него тупо ныло под ложечкой, а голова была тяжелая, как дыня.
— О господи! Хуже не бывает.
— Черт! — воскликнул горластый. — А я-то думал, что утром ты будешь в порядке. Дай-ка я посмотрю повязку: кажется, она сползла.
Он так неловко копошился в ране, что юноша не выдержал.
— Будь ты неладен! — раздраженно выругался он. — Не человек, а медведь! Что у тебя там, руки или копыта? Не можешь полегче, что ли? Лучше бы по мне из пушек стреляли, чем такая помощь. Не торопись — не гвозди вбиваешь!
Сверкая глазами, он грубо покрикивал на друга, а тот старался его утихомирить:
— Ладно, ладно, пойдем! Заморишь червячка, может веселее станет.
У костра горластый ухаживал за ним, как заботливая, нежная нянька. Он хозяйственно поставил рядом черные жестяные походные кружки и налил в них из закопченного жестяного ведерка дымящуюся жидкость чугунного цвета. Ему удалось раздобыть свежее мясо, и он быстро поджарил его, насадив вместо вертела на палочку.
Потом он сел, удовлетворенно глядя, как юноша уплетает его стряпню.
Юноша отметил про себя, что с того дня, как они покинули лагерь на берегу реки, его товарищ очень переменился. Он уже не любовался собственной доблестью, не приходил в ярость от любого замечания, уязвлявшего его тщеславие. В нем появилось спокойное самообладание. Он перестал быть горластым юнцом. Теперь он твердо знал, чего хочет и что ему по силам. Видимо, эта уверенность в себе и помогала ему не обращать внимание на колкости товарищей.
Юноша задумался. Он всегда считал, что его друг — шумливый мальчишка-сорванец, привыкший задирать нос у себя на ферме, храбрый по неопытности, полный показной отваги, беспечный, упрямый и самолюбивый. Юноша не мог понять, почему так изменился его взгляд на мир и когда он успел сделать великое открытие, что на свете немало людей, которые вовсе не собираются ему подчиняться. Очевидно, друг юноши, взобравшись на высокий утес мудрости, обнаружил, до чего сам он мал и ничтожен. Юноша понял, что теперь иметь дело с ним куда приятнее, чем прежде.
Тем временем его товарищ покачивал на колене черную от копоти кружку.
— Слушай, Генри, — заговорил он, — как ты думаешь, какие у нас шансы? Думаешь, мы разобьем их?
Юноша секунду подумал.
— Третьего дня, — резко ответил он, — ты побился бы об заклад, что самолично справишься со всей их сворой.
Тот с некоторым удивлением посмотрел на юношу.
— Да ну? — спросил он и погрузился в размышление. — Может, ты и прав, — вымолвил он наконец. Он смиренно уставился на огонь.
Юноша был сбит с толку таким неожиданным ответом.
— Нет, конечно, это я так сказал, — попытался он взять назад свои слова.
Но тот сделал просительный жест.
— Не извиняйся, Генри. Видно, я был тогда болван болваном. — Он говорил так, словно с тех пор прошли годы.
Они помолчали.
— Офицеры рассказывают, что мы взяли мятежников в клещи, — прервал молчание друг юноши, откашлявшись, как ни в чем не бывало. — Они вроде считают, что мы завели их, куда нам нужно.
— Насчет этого ничего не знаю, — ответил юноша. — Но судя по тому, что я видел на правом фланге, они зря это болтают. С того места, где я был, все выглядело так, будто это нам задали вчера хорошую трепку.
— Ты думаешь? А мне казалось, мы вчера здорово им всыпали.
— Ничего не всыпали. Господи, ты же просто не видел сражения. — Внезапно юноша вспомнил. — Ох! Ведь Джим Конклин убит.
— Что? Убит? Джим Конклин? — вздрогнув, спросил его друг.
— Да. Убит. Ему прострелили грудь, — медленно произнес юноша.