Алый знак доблести. Рассказы
Шрифт:
— Флеминг!
— Что?
Друг приложил руку ко рту, поежился и снова кашлянул.
— Слушай, — сказал он, глотая слюну, — пожалуй, верни мне эти письма. — Темный жгучий румянец залил его лоб и щеки.
— Как хочешь, Уилсон, — сказал юноша. Расстегнув две пуговицы на мундире, он вытащил и протянул другу пакет. Тот взял его, отвернувшись.
Юноша доставал пакет с нарочитой медлительностью, стараясь придумать какое-нибудь насмешливое замечание. Но ему не пришло в голову ничего остроумного, и он выпустил из рук пакет, а с ним и друга, которого так и не удалось уязвить. Тут же он похвалил себя за это. Он поступил благородно.
Стоя рядом с ним, его друг испытывал, видимо, мучительный стыд. Взглянув на него, юноша почувствовал себя еще более сильным и стойким. Ему никогда не приходилось так краснеть за свои поступки. Он наделен незаурядными достоинствами.
«Вот ведь бедняга! — подумал он со снисходительной жалостью. — Должно быть, ему здорово не по себе!»
После этого происшествия, перебирая в уме недавно виденные сцены сражения, он пришел к выводу, что теперь вполне может вернуться домой и воспламенить сердца сограждан рассказами о военных подвигах. Вот он сидит в комнате, окрашенной в теплые тона, и повествует собравшимся о пережитом в боях. Вот он показывает им свой лавровый венок. Конечно, не велика важность — венок, но в округе, где лавры — редкость, он произведет впечатление.
Он уже видел затаивших дыхание слушателей, которым нарисует потрясающие картины. Центральной фигурой этих картин будет он сам. И он представлял себе, с какой жадностью станут ловить его слова мать и та девушка из школы и какие испуганные восклицания будут у них вырываться. Он поколеблет смутные женские представления о любимых, совершающих подвиги на поле брани без риска для жизни.
Глава XVI
Вдали по-прежнему трещали ружейные залпы. Потом в пререкания вступили пушки. Их голоса гулко отдавались в туманном воздухе. Эхо не умолкало. Эта часть земного шара жила странной, воинственной жизнью.
Полк юноши был послан на смену части, долго пролежавшей в сырых окопах. Люди залегли позади волнистой линии стрелковых гнезд, которая, точно борозда, проведенная плугом, окаймляла опушку леса. Перед ними была просека, покрытая низенькими кривыми пнями. Из дальнего окутанного туманом леса глухо доносилась ружейная стрельба пехоты и разведчиков. Справа что-то устрашающе бухало и рокотало.
Устроившись поудобнее за маленькими насыпями, солдаты ждали своей очереди. Многие повернулись спиной к неприятелю. Друг юноши лег ничком, уткнувшись лицом в руки, и сразу уснул.
Припав грудью к бурой влажной земле, юноша старался разглядеть, что происходит на флангах и в лесу. Ему мешал заслон из деревьев. Он различал только неглубокие траншеи, несколько лениво развевающихся знамен, воткнутых в земляные холмики, ряды темных фигур, да кое-где над насыпями головы любопытных.
В лесу напротив и слева все время стреляли; справа грохот достиг неслыханной силы. Орудия ревели, не переводя дыхания. Казалось, пушки, собранные со всего мира, затеяли здесь чудовищную ссору. Разговаривать было невозможно.
Юноше хотелось сострить — привести к месту цитату из газет: «На Раппахэнноке все спокойно». Но пушки не желали, чтобы кто-нибудь подшучивал над их ревом. Так и не удалось ему договорить фразу до конца.
Наконец орудия замолчали, и от окопа к окопу начали вновь, как птицы, перелетать слухи; только теперь это были черные твари, которые, неуклюже хлопая крыльями, проносились над самой землей и не желали подниматься ввысь на крыльях надежды. Наслушавшись всяких небылиц, солдаты помрачнели. До них дошли рассказы о нерешительности тех людей, которые несли бремя власти и ответственности, а все, чему они были свидетелями, казалось подтверждало истории о непоправимом крахе. Гром ружейной стрельбы справа становился все громче, словно там бушевал выпущенный на волю сам бог звука; эта пальба лишний раз подчеркивала безнадежное положение армии.
Солдаты пришли в уныние и начали роптать. Их жесты говорили красноречивее слов: «Мы-то что теперь можем сделать!» Они были потрясены слухами и никак не могли примириться с вестями о разгроме.
Солнечные лучи еще не рассеяли серой завесы тумана, а полк растянутой колонной уже отступал через лес. Вдали, за рощами и полосками полей, мелькали порой беспорядочные, суетливые толпы врагов. Они пронзительно и торжествующе вопили.
Увидев это, юноша забыл о своих собственных заботах и пришел в бешенство. То и дело он громко возмущался:
— Наши командиры настоящие олухи, будь они прокляты!
— Это, собственно, уже всем известно, — заметил кто-то.
Друг юноши, которого недавно разбудили, никак не мог прийти в себя. Он все оглядывался назад, пока до его сознания не дошло, что они отступают.
— Выходит, нас побили, — печально сказал он.
Юноша чувствовал, что ему не пристало вслух осуждать других. Он пытался сдержаться, но горькие слова сами слетали с языка. Он произнес длинную и запутанную обвинительную речь по адресу главнокомандующего.
— Может, он не так уж виноват, не он один виноват. Он сделал, как считал лучше. Такое наше счастье — постоянно отступать, — устало сказал его друг. Он брел, потупившись, ссутулив плечи, как человек, которого побили палками и выгнали.
— А разве мы не деремся как черти? Разве не делаем все, что в человеческих силах? — выкрикнул юноша и тут же втайне испугался. Лицо его вдруг потускнело; он виновато оглянулся. Но никто не оспаривал его права говорить такие слова, и он опять принял воинственный вид. Он даже повторил фразу, которая утром на привале облетела всех:
— Сказал же бригадный, что никогда ни один новый полк не дрался лучше нас! И, наверно, есть еще полки, которые вели себя не хуже. Значит, армия не виновата?
— Конечно, не виновата, — суровым тоном ответил его друг. — Никто не посмеет сказать, что мы не дрались как черти. Никто никогда не посмеет этого сказать. Ребята дрались как бешеные. И все-таки… все-таки нам не везет.
— Ну, раз мы деремся как черти, а неприятель стоит как вкопанный, значит, виноваты генералы, — самодовольно и решительно сказал юноша. — И я не понимаю, какой смысл сражаться, и сражаться, и сражаться, и терпеть поражение за поражением из-за какого-то старого тупицы-генерала.