Алжирские тайны

Ирвин Роберт

— Бросьте, Демюльз. Это несерьезно.

— Нет, серьезно. Это вопрос жизни и смерти. Кажется, один английский епископ когда-то сказал: «Явления таковы, каковы они есть, а их последствия будут такими, какими будут. Так почему же мы хотим обманываться?» — Рауль бросает пистолет вверх и ловит, после чего продолжает: — Вот и я так думаю. Если вы правы, а я — нет, тогда я брошу все ради коммунизма. Нет никакого смысла жить бесчестно.

— Убирайтесь ко всем чертям!

— Да будет вам! Попробовать стоит. Быть может, я и фашист — уверен, что вы навесили на меня этот ярлык, — но фашист не прирожденный (между нами говоря, Шанталь — прелестное создание, но ее политическим воззрениям не хватает последовательности). Нет, я верю в здравый смысл. Более того, я полагаю, что именно способность рассуждать

здраво позволила европейцам захватить гегемонию в большинстве стран мира.

— Наивный, нелогичный вздор! Это деньги позволили международному капиталу захватить гегемонию в большинстве стран мира.

— А, так, значит, мы заговорили! Продолжайте. Продолжайте и растолкуйте мне, что позволило Франции захватить власть в Алжире — деньги или здравый смысл? И почему я не должен поддерживать французское военное присутствие?

— Потому что французы терпят поражение. Глупо ставить на проигравших. Колониализм — это последний вздох охваченного кризисом капитализма.

— Что еще за кризис? Я никакого кризиса капитализма не вижу. Что случилось с капитализмом? — Рауль изображает шутовское недоумение.

— До сих пор капитализму удавалось предотвращать предсказанные Марксом острый экономический кризис и резкий спад деловой активности благодаря обнаружению дешевых рынков в колониях, но когда капиталисты перестанут контролировать эти рынки, тогда наступит кризис капитализма и торжество пролетариата. Что случилось с капитализмом? Да то, что он опирается на ложную и несправедливую систему ценностей. Возьмите любой товар: это ведь труд, а не капитал определяет стоимость, потому и вознаграждение полагается не капиталисту, а рабочему.

— Не вижу в этом поучительного смысла. Но как бы то ни было, откуда нам знать, что именно труд определяет стоимость товара? А как же… как же спрос? Снабжение? Капиталовложения? Стоимость, зависящая от полезности или исключительности товара? И разве не заслуживает капиталист некоторого вознаграждения за свою предприимчивость и за тот риск, которому он подвергается?

Я ложусь поудобнее, опершись на локоть, и мы улыбаемся друг другу. Мы оба знаем, что у меня почти нет шансов наброситься на него с его оружием. Пистолет лежит у него на коленях. Я вынужден молиться о том, чтобы он, увлекшись дискуссией, уронил пистолет на пол. Поэтому спор возобновляется. Время от времени заходит Зора с очередной банкой пива для Рауля. Я получаю воду и укол морфия. В шприце уже больше грана.

Один раз Рауль пытается вовлечь в дискуссию Зору:

— Что меня удручает, так это серость и убожество марксизма. Он мерзок как идея, да и с виду омерзителен. Полюбуйтесь на него, мадам! Лежит на вашей кровати, отпускает клочковатую бороденку и сверлит нас жгучим взглядом фанатика. Полюбуйтесь на него и вспомните о его вере в то, что цель оправдывает средства, благодаря которой он не видит ничего дурного в том, чтобы пытать, а потом убить вашего мужа. Как по-вашему, мадам, можно назвать такое существо привлекательным?

Заканчивает Рауль нелепой, претенциозной жестикуляцией. Кажется, он расставляет сети. Хочет, чтобы я рванулся к пистолету.

Раулев французский Зора понимает с трудом. На мгновение она останавливается и задумчиво смотрит на меня. Потом, ни слова не говоря, ставит поднос и выбегает за дверь.

Возвращаемся к трудовой теории стоимости. Рауль продолжает:

— Ни один капиталист не стал бы отрицать, что часть стоимости готовой продукции зависит от стоимости труда и что прибыль капиталиста, по крайней мере частично, определяется разницей между тем, сколько он должен платить своим рабочим, и тем, за сколько должен продавать свой товар. Но с какой стати это ослепляющее озарение должно превратить всех нас в марксистов?

Не думаю, что Рауля можно переубедить. Лишь в силу болезненной возбудимости как следствия приема наркотика я продолжаю спор. Рауль не может позволить себе отказаться от своих прежних представлений. Все мы обладаем имущественным правом на идеи, с которыми росли.

Появляется завтрак на подносе. Я то и дело перестаю следить за ходом спора. Человеку, так напичканному морфием, как я, нелегко все время слушать Рауля. Сдается мне, Рауль считает себя неким новым Сократом,

без конца задающим каверзные вопросы, а меня — каким-нибудь тупым, узколобым учеником, что ковыляет вслед за ним по Акрополю, завороженный сократовскими вопросами, пока не добирается до истины, к которой все время подводил его великий философ. Однако у Сократа не было оружия. А я, взятый им в ученики, смотрю на MAC 35, лежа нагишом в грязной постели — нагишом, если не считать неудобной, сбившейся в комки повязки на колене, — и еще больше тупею из-за того, что кажется очень похожим на передозировку морфия. Я постоянно хочу пить — и страдаю болезненным запором.

— Да и что это за абстрактное понятие стоимости? Ведь труд имеет только цену — цену, которую наниматель готов за него платить! — Похоже, Рауль одержим навязчивой идеей вбить мне в голову эти дурацкие аргументы. Быть может, сейчас стоит попытаться на него наброситься? Когда-то же я должен совершить эту попытку. Но Рауль продолжает: — Вот я, к примеру, сейчас с вами спорю и одновременно целюсь в вас. — (Черт подери! Он опять поднял пистолет.) — Это труд — по крайней мере мне это представляется трудом. Скажите, какова стоимость моего труда и как это увязать с марксистской схемой?

Оба мы городим вздор, повторяясь и сами себе противореча. Мы затрагиваем торгово-промышленные циклы и экономический кризис, роль аграрного сектора при коммунистическом строе, вероятность того, что марксистские пророчества сбудутся сами собой, вопрос о том, произвольно ли деление общества на классы, невозможность постепенного проведения реформ и многое другое, но при этом то и дело возвращаемся к треклятой трудовой теории стоимости.

— Надеюсь, вы не обидитесь, Руссель, если я скажу, что все услышанное от вас кажется мне… немного странным. Нет, я вам больше скажу. Все это напоминает мне о человеке, которого я встретил пару недель назад на бульваре Гаспиньи. Он пытался продать мне несколько рисунков, скорее даже диаграмм, — множество кругов с лицами и загогулинами внутри. На нем была широкополая шляпа, из тех, что носят цыгане, и сначала я действительно принял его за настырного художника, но когда я вгляделся в тень под шляпой, у меня возникла другая догадка — догадка, которая подтвердилась, как только он начал свой рассказ. По его словам, он создал основанное на душевной гигиене учение, благодаря которому мог предвидеть будущее. Даже тогда, когда мы разговаривали, по бульвару Гаспиньи перемещались скрытые силы. Силы эти были скрыты от всех, кроме него. Он знал, что происходит, поскольку обладал способностью видеть радиоволны на улице. Все, что происходит в мире, основано на радиоволнах. Воздействием этих радиоволн можно объяснить все на свете. Однако из-за его познаний в этой области некоторые люди за ним охотятся. Директор автомобильного концерна «Рено» пытался организовать его убийство. Можете себе представить? Вид у этого типа был внушительный: большая шляпа, длинная седая борода. В его безумии чувствовалась своеобразная убежденность. Примерно через полчаса после нашей встречи я вдруг начал озираться по сторонам, опасаясь невидимых радиоволн и столь же невидимых агентов концерна «Рено». Абсурд! Потом мне пришло в голову, что все это свойственно и марксизму — заразная форма массового безумия, сплошь скрытые силы и тайные заговоры, тщательно подготовленные, и все объясняется в рамках учения, а учение целиком и полностью ложно. Только не обижайтесь.

Да, я могу представить себе, что это за старик — один из обездоленных Алжира, представитель пассивного люмпен-пролетариата, состоящего из белых бедняков, — и представляю себе Рауля, вежливо наклонившего голову, но при этом расплывающегося в улыбке, больше похожей на презрительную усмешку.

— Вы купили у старика рисунки?

Рауль, поморщившись, пропускает вопрос мимо ушей.

— Ну что ж, пора ставить точку, но от наших бесед я получаю удовольствие. Вы — первый коммунист, с которым мне удалось поболтать. Правда, в Париже, где в моде некая разновидность марксизма, я встречал несколько юных коммунистов, но мне показалось, что для молодых людей определенного типа все это — лишь тема для разговора на вечеринках и способ задирать девушкам юбки. — Рауль, улыбаясь, протирает очки. — А для нас с вами это вопрос жизни и смерти.