Алжирский пленник (Необыкновенные приключения испанского солдата Сервантеса, автора «Дон-Кихота»)
Шрифт:
— Этого мало, Леонора, — сказал он жене. — Нам нужно вдвое, втрое больше.
Скоплённые ценою долгих лишений, в шкатулке у доньи Леоноры лежали восемьсот реалов, отложенных на приданое обеим дочерям.
Старый идальго смотрел на жену, не смея выговорить то, о чём думали оба.
Стукнула дверь. Старшая, Луиса, давно мечтавшая об уходе в монастырь, стояла на пороге.
— Отец! — сказала она. — Возьми моё приданое и пошли братьям. Зачем оно мне? Я не буду жить в миру.
— Возьми и моё, отец! — послышался вздрагивающий от рыданий голос.
Кудрявая Андреа глядела из-за плеча сестры. Ей отказ от будущего был труднее. На круглых щеках девушки пропали ямочки, и слёзы катились из тёмно-карих глаз.
— Возьми и моё приданое, — сказала Андреа и, не договорив, громко всхлипнула и убежала к себе.
Но и этого было мало.
Для выкупа надо было послать не меньше трёх тысяч реалов.
Дон Родриго продал дом, продал огород и маленький виноградник возле дома, продал коз, убогую мебель и утварь из своего жилища.
Чтобы спасти сыновей, вся семья становилась нищей.
Когда всё было продано и Родриго Сервантес с женой сели на пороге дома, который уже больше не принадлежал им, долго крепившаяся донья Леонора уронила голову на колени и громко заплакала.
— Не плачь, Леонора, — мягко сказал дон Родриго и провёл рукой по волосам жены. — Не плачь. Нам ведь только продержаться, пока приедут Родриго и Мигель.
Мурсийские купцы, ведшие торговлю с портами африканского побережья, на этот раз собрались в путь без обычной проволочки, и попутный ветер всю дорогу подгонял судно, отплывшее из Аликанте в Алжир. Трёх недель не прошло, и Сервантес получил в своей тюрьме три тысячи триста реалов. [16]
16
Триста червонцев золотом.
Он сам понёс их Хромому.
Грязных, оборванных рабов не пускали в покои Дали-Мами, кроме тех случаев, когда они приносили деньги. Сейчас перед Мигелем раскрылись все двери. Слуга-араб провёл его внутренним двором, по мозаичному полу, мимо затейливого фонтана, в благоуханный полумрак и прохладу крытой мраморной галереи. Хромой сидел на подушках низкого дивана.
— Я принёс тебе деньги за себя и за брата, — сказал Сервантес и протянул греку червонцы.
Не спеша Дали-Мами пересчитал деньги и поднял глаза на пленника.
— Это за брата, — сказал Дали-Мами. — А за тебя?
— Здесь за двоих, — бледнея, сказал Мигель.
— Ты плохо считаешь, — качнул головой Дали-Мами, и усмешка поползла по его лицу. — За тебя одного надо вдвое больше.
— Тебе трёхсот червонцев золотом мало за нас двоих? — сказал Сервантес, невольно подступая ближе к Хромому.
— Ты издеваешься надо мной, однорукий, — сказал Дали-Мами. — Ты считаешь меня дураком. Или я для того четырнадцать лет ездил по морю и топил франкские суда, чтобы не знать цены на лошадей и людей? Ни разу ещё мой глаз не ошибался в пленнике. Или я не вижу, как ты орлом проходишь среди других рабов, как тебя слушаются старики, как тебя боятся даже монахи, ваши испанские монахи, которые не боятся самого шайтана? Ты хочешь, чтобы я поверил, будто герцог Сеса и дон Хуан Австрийский давали секретные письма простому солдату? Ты хочешь, чтобы я выпустил тебя на свободу за жалкую горсть золота наравне с простым калабрийским матросом? Тебе не дождаться этого, однорукий.
— Ты хороший купец, Мами, — глухо сказал Сервантес, — но твой расчёт неверен. Я сгнию у тебя в кандалах или убегу.
— Так говорили все и ошибались, — усмехнулся Мами. — Все вы прикидываетесь бедняками. Кто дал триста, тот может дать и пятьсот.
Он протянул руку за трубкой и сел удобнее, чтобы закурить. Поднёс уголёк из жаровни, затянулся сладким дымом, поднял глаза на Мигеля и вздрогнул.
Однорукий был страшен. Жалкий, босой, оборванный, он грозно подступал к нему. Мускулы напружились на худых обнажённых руках, и даже бессильно повисшая левая словно готова была подняться и нанести удар.
— Моя нищая семья, — сказал пленник, — продала всё, что у неё было, и осталась без крова. Ты не получишь ничего больше, Мами, а потерять можешь много.
Мами поспешил подозвать слугу-араба.
— Иди, иди, однорукий, — примирительно сказал Мами. — Казим, проводи его!
Когда шаги Мигеля затихли за дверью, Мами облегчённо вздохнул.
— Позови ко мне Юсуфа, Казим, — устало сказал он слуге.
Две минуты спустя Юсуф стоял перед ним. В чубуке трубки курился уголёк; от него шёл сизый, голубоватый дым. Мами пальцами сдавил уголёк.
— Слушай, Юсуф, — сказал Мами, — этот однорукий испанец — опасный пленник… Очень опасный пленник…
Мами помедлил, протягивая руку к трубке.
— Надень ему кандалы, — договорил он.
— Будет исполнено, господин, — склонился Юсуф, прижав крестом руки к груди.
— И смотри, — заторопился Мами, — чтобы ни шагу за стены, ни слова с другими…
Глава шестнадцатая
Новый план
План был прост и смел. Всё, казалось, было в нём предусмотрено, всё учтено, и всё же пустая случайность, не вовремя прошедший мимо человек могли сорвать план. Половина возможностей — за, половина — против, пятьдесят на пятьдесят.
План требовал времени и хитрости, хитрости и работы, работы и удачи.
Тяжелы железные кандалы в алжирских тюрьмах, но маленькая стальная пилка в терпеливых руках узника упрямее их. Одна ночь, две ночи, десять ночей, — и снимаются цепи. Неслышно ступают босые ноги, карабкаясь на высокую стену. И крепко спят сторожа Дали-Мами, попробовав с вечера запрещённого христианского вина.
Сервантес уходил по ночам за город, искал место, которое отвечало бы его плану. Он бродил по берегу, по самым пустынным участкам взморья.
Ряд условий нужен был Сервантесу: непосредственная близость моря, уединённость места, какое-нибудь прикрытие на долгое время для десяти — пятнадцати человек.
Уже теряя надежду, он шёл однажды по большой дороге обратно в Алжир. Он торопился: восточный край неба светлел, и по морю бежали молочно-сизые полосы, предвестники рассвета. Конский топот послышался позади: это отряд мезвара [17] возвращался в город с ночного объезда.
Дорога была прямая, без изгиба, без поворота. По обе стороны тянулись невысокие стены чьих-то садов. Мигель перелез через одну из стен и притаился.
17
Мезвар — городская стража.