Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга
Шрифт:
А на Прощеное воскресенье надела Стеша новую парочку из английской шерсти, запрягла в расписные сани пару игреневых и пышной боярыней покатила к обедне. Агафьи и Веденеи на службе не оказалось, зато слободских понабилось так много, что яблоку упасть негде. Отстояла Стеша службу, едва слушая надтреснутый голос батюшки Эвареста и расеянно глядя на огонь свечей, а после первой пошла к причастию. Но едва коснулась губами серебряной лжицы, как угольки из кадила чиркнули по полу и рассыпались жгучими искрами, так что едва затушили занявшиеся половицы.
В ту осень
Каждый новый день множил тревогу: в России – мятеж, встали заводы и фабрики, бунтуют рабочие, солдаты бегут с фронтов, и мутят их какие-то большаки, должно быть новые кривотолки. По всей Сибири метался разбойный люд, бывало, за малую вину казнили крестьян целыми деревнями. Встревоженные селяне повалили в церковь, и у батюшки Эвареста прибыло пасомых.
День за днем терпеливо ждала Стеша весточки от Северьяна, и наливался под сердцем желанный плод. Все это время жила она затворницей, благо что хутор Ворав на правом высоком берегу Енисея, в двух верстах от хлопотливой Елани. Минули Петровки, Успенье, и Покров прикрыл снежной парчой нагую черную землю. К вечеру осталась она одна. Вдогонку короткому дню пересела Стеша к окну и торопливо вывязывала на спицах чулочек для первенца.
– Милый, жди меня в сумеречки, – мурлыкала она полюбившуюся песню.
Во дворе глухо стукнули ворота, подались с тугим протяжным скрипом и закрылись под хозяйской рукой. Выронив спицы, рванулась Стеша в сени и, набросив шубу, выбежала во двор. Собаки, боязливо повизгивая, забились под крыльцо, и в первую минуту Стеша не узнала Горю.
– Здравствуй, милая жена! Что не рада мне? – Он крепко сжал ее запястье холодными костяными пальцами. – Батя-то где?
– В горах он, камень берет, – пробормотала Стеша, задыхаясь от тяжелого мертвецкого духа.
– Это хорошо, что в горах… голоден я, собери на стол и постель постели!
– Мертвый ты, оставь меня! – прошептала Стеша.
– Слыхала, всем нынче вышла свобода, и нам, мертвым, тоже! Ну чего встала, шевелись скорее, я жрать хочу!
Стеша вошла за занавеску, не в силах взять ухват, чтобы вынуть чугунок из печи.
Не снимая скрипучих сапог и ржавой, простреленной шинели, Горя вошел за ней в кутю, обнял со спины и шумно втянул ноздрями теплый, молочный аромат ее волос и шеи.
– Тебя-то кто обрюхатил? – зловеще спросил он. – Да не робей. Я не в убытке…
Вместо ответа Стеша попробовала высвободиться. Горшок с кашей не устоял на печи и рассыпался под ногами у Григория. Он жадно втянул ноздрями запах томленого крупеника и коровьего масла.
– Пожди немного, – пролепетала Стеша, достала с полки утреннюю ковригу хлеба и поставила на стол жбан с молоком. – Сейчас в погреб за окороком схожу!
Выскочила Стеша в сени, набросила пуховую шаль, шубейку потуже лыком подвязала, натянула заячьи коты и выскользнула за ворота.
Река еще не встала под лед, только у берега звенел тонкий хрустальный припай и в черной заводи лучистыми рыбами плавали первые звезды. Стеша вскочила в спавшую у берега лодку-долбленку, оттолкнулась шестом, и быстрое течение закрутило лодку и поволокло ее к Нагольным камням, за перевал Туркан.
На рассвете причалила лодка к берегу в том месте, где впадала в Енисей широкая тихая Уча. Поднялась Стеша на перевал, и с вогнутой седловины Туркан-горы открылся ей путь в долину.
Далеко в зимней тайге видны черные и белые дымы. Черный, из волчьего помета, жгут тунгусские камы, подавая друг другу важные вести. Белыми и желтыми хвостами вздымаются в небо костры старателей, севших на золотоносных ручьях и протоках. В верховьях Учи вился веселый кудрявый дымок, и сердце толкнуло Стешу к далекому становищу. Час за часом шла она по осенним хлябям, по гнилым таежным болотам; кожаные коты промокли насквозь, и тулупчик оставлял на сучьях клочки рыжей шерсти. Слабела Стеша, и садилась в сырой снег, и тогда дитя давало ей силы и звало вперед, и в ночной тьме вышла она к огню. На берегу Учи, на широкой лесной поляне, раскинулся старательский стан: шалаш и землянка, а вокруг по кругу горели восемь больших костров.
– Стеша! – окликнул ее лесной сумрак голосом Северьяна, и вышел из темной чащи великан в овчинном тулупе, подхватил на руки измученную Стешу и отнес в круг костров.
– Почто так много огней горит? – очнувшись, прошептала Стеша.
– Шатун окаянный бродит, никак отогнать не могу! – певуче, как во сне, ответил Северьян.
– Любый, мой любый, дитя во мне толкается, просится на свет, – прошептала Стеша.
– Потерпи, милая, вместе сродим! Вот только дров в костры подброшу!
Кусая губы, слушала Стеша медленный ход младенца, она дышала ровно и без жадности, а рядом, незримая для Северьяна, стучала в бубен Шаманка, подсказывала спасительный ритм ее сердцу и дыханию. Над выгнутой спиной Туркана плыла высокая зимняя луна, и ночное небо вдруг уронило из непомерных своих очей яркую звезду-слезинку, и вышел из лона матери светлый, как месяц, младенец. Молчало дивное дитя, только шевелило беленькими ручками и ножками. А звезды все падали с неба, сыпались в тишине горние светочи, и открылся над таежной чашей зимний звездопад.
– Дочка, доченька моя, – прошептал Северьян. – Почто не кричишь?
И тогда слабым голоском пролепетала новорожденная несколько слов незнакомых и чудных – ангельского, должно быть, языка. Северьян на топорище перерезал пуповину и скрутил скважинку суровой ниткой. После бережно омыл дитя теплой талой водой и завернул в свою свадебную рубаху.
Приникло дитя к Стешиной груди, взяло губками материнскую святую чашу и приняло мощь земную и бессмертную Родову душу из млечного ковша.
Захрустели в чащобе сучья под тяжелыми слепыми шагами, растворились дебри лесные, и вышел из тьмы на свет человек в солдатской шинели. Тихо вскрикнула Стеша и, вздрогнув, прикрыла ребенка краем шубы, и пролилось молоко на стылую землю. Живые капли скользнули сквозь болотные мхи и вечную мерзлоту, и проточили теплые ходы в тысячелетних льдах, и достигли сердца земного, горячих материнских лав.
– Горя, сын? – опешил Северьян.
– Не сын я тебе, а ты мне не отец! – прохрипел мертвец и дуло черное, ружейное направил в грудь Северьяна.
Вздрогнул от выстрела Северьян, пятерней зажал рану на груди, но сквозь ладонь пролилась на снег рдяная брусника.
– Уйди, провались в черную прорву! Богом заклинаю… уйди! – крикнула Стеша.
– Дай млека земного отведать – и уйду… Навеки уйду! – пообещал мертвец.
И свершилось по слову Черного Кама: шагнул костяной призрак к Стеше и припал к ее нетронутой груди. Смертный холод проник в живую плоть от мертвых губ, но сердце святое, материнское, в эту минуту пожалело и простило Горю, брызнули из глаз мертвеца гнойные слезы, и рассыпался кромешник ворохом истлевших костей.