Амалия и генералиссимус
Шрифт:
— Три выстрела, — повторила я. — Может быть, пистолет взяли для того, чтобы быстро вытащить из него один целый патрон? А потом уже невозможно было положить его на место незаметно?
— Очень возможно. Но в этом случае убийца не знал одной особенности маузеров, — кивнул Робинс и наклонился над своим чертежом маузера с карандашом в руке, как фельдмаршал Гинденбург. — Это вам не револьвер. Слабое место маузера — что его нельзя быстро перезарядить. Вот тут надо снять крышку магазина, достать обойму, вытащить патрон, вставить обойму на место… Кстати, у маузеров есть второй
Мы помолчали.
— Но это слабая улика, — сказал, наконец, Робинс. — Ваш друг мог забыть вставить один патрон в обойму. Правда, в тюрьме он честно сказал, что их там было десять. Но с хорошим адвокатом можно вспомнить, что все-таки девять. Что произошло на самом деле? Вы согласны, что речь о тщательно подготовленном преступлении. Ну, а разве трудно вытащить у вашего Тони один патрон из обоймы заранее? И вот, как я сказал, у него находят маузер без одного заряда… Ну, пусть с чистым стволом. Но если учесть, что все равно в коридоре их в момент убийства должно было быть только двое… Напоил — как всегда, убил, почистил ствол, обойму зарядить не успел — что-то в таком роде.
— А зачем тогда тащить пистолет к блюду? — мрачно поинтересовалась я.
— Нервы, — развел руками Робинс. — Или еще что-то случилось не так. Что-то с отпечатками пальцев. Схватил, не подумав. Вспомнил про дактилоскопию. Понес топить пистолет в соусе.
Я сжала губы. Чтобы случайно не сказать вслух то, что меня беспокоило уже два дня.
Точнее, не что, а кто.
Двухпистолетный Коэн. Человеке двумя маузерами на поясе, который несколько лет — сколько, в точности? — был командиром военного советника Энтони Дж. Херберта-младшего там, в Кантоне.
КОГДА МЫ БЫЛИ УДИВИТЕЛЬНЫМИ
Я не могу понять этот город, говорила я себе, проезжая по таким знакомым на вид улицам (черепица и ставни наверху, запахи аптеки, лука, соевого соуса и керосина у тротуара). Зачем он здесь, этот Куала-Лумпур? Кто взял квартал (и еще квартал, и еще улицу) осторожными пальцами и перенес его из моего Джорджатуна, или из Сингапура — сюда, в джунгли? Что это за странная улица, кончающаяся ничем — раз, и вот поросший зеленью холм, широкие листья, лианы, цветы, комары, тишина? Почему по ту сторону холма начинается новая улица, и это тоже Куала-Лумпур? Что за дворцы с колоннами вдруг вырастают вдоль дороги?
Как разобраться, где Куала-Лумпур кончается совсем и превращается в деревню, если по всем улицам рикши здесь катят наравне с бычьими повозками?
Где я провожу ночи — в деревне, городе или в чем-то среднем и непонятном?
И вот после долгого жаркого апреля и таких же первых дней мая недоумение, наконец, кончилось.
Я проснулась от счастья. Мокрый шепот за бамбуковыми жалюзи, свежий и влажный воздух джунглей. Джунгли в этом городе, оказывается, ждали только дождя, чтобы напомнить городу, что он на самом деле такое: мириады цветов, мокрая земля,
Шепот А-Нин в дверях: мем спи-и-ит? Голоса китайцев там, слева, у хозяйственного домика. Оттуда скоро понесут для меня под дождем вкусный завтрак.
За окном мокрые, тяжелые от капель цветы. Странные слова: иксора, эуфорбия, везде кусты белых и лиловых бугенвилей. Лотос — это нимфея мексикана, повторяю я, шлепая в халате к другому окну, бамбук — это бамбуза, их в саду нет. А за этим окном, среди капель и шепота, ибискус: лакированные вымытые листья и дерзкий пестик среди алой юбочки.
На каменной дорожке у входа дождь звучит на тон выше. Никто и никуда сегодня не поедет, это бессмысленно. Мокрый человек никому там, в городе, не нужен.
И это ведь не сезон дождей, когда такое происходит каждый день, а иногда все время без перерыва. Это просто дождь. Не тайфун, как в Гонконге или на Филиппинах. Если бы то был он — о, тогда уходят звуки, остается лишь мощный ровный шум, как шуршание шин по шоссе. Уходят и краски, мир вокруг исчезает, его будто задергивают полотнами серой марли, одна занавесь за другой, все ближе к тебе. И вот уже видны только бешено раскачивающиеся пальмы под самым окном на фоне жемчужно-серой занавеси. И больше в мире ничего нет, только эти пять пальм и шумящая вода с неба.
Зачем нужно мое кабаре у Эспланады в Джорджтауне? Вот вам бесконечно захватывающий, щедрый спектакль — пахнущий травами и листьями мокрый мир, в потоках воды, падающей с неба, среди облаков и туманов, бредущих среди зеленых холмов как стада белых слонов.
— Кофе, — говорю я А-Нин, — и омлет. Омлет — это «оу».
И показываю рукой: вилка крутится, как пропеллер аэроплана, взбивая яйца.
— А-ха, — удовлетворенно говорит она, и приносит через десять минут от повара серебряный кофейник, и на небольшом блюде под крышкой невесомое чудо, на разрезе — с оттенком желтизны, как масло, на вкус — как сливки. Я беру первый кусочек в рот и удивленно поднимаю брови.
Сейчас я просижу полдня — нет, целый день — дома. И не буду думать ни о чем, и особенно о маузерах, патронах и людях, которые здесь знают всех и все достаточно хорошо, чтобы покупать лучшего в колонии убийцу и разрабатывать с ним целую операцию по устранению двух людей сразу. Или даже — четырех, включая всю мою компанию. И еще имеют для этого достаточно денег.
Не буду думать о том, зачем мне хотят помешать — кто-то знает, что я ищу здесь китайского поэта-шпиона? Или ничего такого не знает, а просто ошибается, думая, что я занята чем-то другим, опасным для него?
Потом. Все потом.
У меня не было ни одного дождя с Элистером. Если бы мы провели день в постели, слушая дождь, что-то у нас пошло бы по-другому.
Что чувствуют звери, утыкаясь друг другу но сами в мокрые свалявшиеся шкуры? Кажется, я знаю это. У нас не было дождя, но какие-то доли мгновения — носом в теплую кожу — они были. Год и восемь месяцев назад, на острове Пенанг, на пляже Танджун Бунга. Когда мы были друг для друга самыми удивительными существами в мире.