Американка
Шрифт:
Они дрались. И баронесса была сильнее. Мы и ахнуть не успели, как случилось самое худшее, как мы и предчувствовали, знали заранее, что это должно случиться, — Эдди оказалась в воде.
— Заметь, — сказала фрекен Эндрюс, цитируя Пико делла Мирандолу. — Он говорит достойно.Надо прожить жизнь достойно.
И — буль-буль-буль — уже в следующей сцене, которая была не сценой в спектакле, а настоящей страшной действительностью, Эдди, „разочарование“, утонула в озере на наших глазах.
А
Рита, чемпионка по плаванию. Сольвейг, спасательница. И ничего, начистоту говоря, не делали.
— Подождите! — крикнула фрекен Эндрюс со скалы Лоре. — Она сейчас всплывет. Я ее вижу.
Но она сразу пошла ко дну, Эдди. Как камень.
В середине озера Буле есть водоворот. На самом деле.
Мы ждали. Стояли и ждали. Но Эдди больше не всплыла.
Мы каким-то образом догадывались об этом с самого начала.
И вдруг, уж не знаю, как это вышло, мы остались у озера одни.
Без фрекен Эндрюс, во всяком случае.
Фрекен Эндрюс нас оставила. Не попрощавшись, если выражаться красиво.
И на этот раз навсегда.
Мы видели ее и позже в доме на Втором мысе, в Стеклянном доме. В Зимнем саду, в эстетичном и светлом уединении. Посреди той диковинной архитектуры она, несмотря на минимальное географическое расстояние, казалась далеко-далеко от нас. Недоступная.
Но она нас не замечала. Никогда больше. Один раз — это случилось по пути в дом кузин, когда она пришла, чтобы позвать к себе Бенку, она прошла мимо нас на дворе и прошептала:
— Бедняжки. Злючки-бедняжки. Да будет милостив к вам Господь. Это останется между мной, вами и Богом.
— Я обещаю это, — сказала баронесса, фрекен Эндрюс. — Жизнь сама по себе тяжелое наказание.
Это было последнее, что она нам сказала, фрекен Эндрюс.
Она была уже какая-то надломленная. В ней не осталось энергии.
Мы были одни у озера. Все уже произошло. И казалось совершенно нереальным. Фрекен Эндрюс ушла.
Но с таким же успехом этого всего могло и не случиться. Могло ведь сложиться и так, что Эдди, американку, вдруг просто вырвут с земли. Или как в том шлягере, который вечно слушала Дорис:
Наша любовь — континентальное дело, он приехал на белом „ягуаре“.
Если бы Черная Овца смог удержать ее в автомобиле и увезти отсюда.
Но нет.
И все же, Кенни. Пико делла Мирандола, все такое. Мне все же ее не хватает. Не хватает. Не баронессы, а фрекен Эндрюс. Удивительно, как будто в этом был какой-то смысл. Не знаю, что я этим хочу сказать. Но словно можно было что-то сделать.
Сольвейг. Она меня сдерживала. Во всем. Когда хотелось чего-то другого. И она была на многое способна. Поджечь лес. Это ее рук дело. В тот ужасный день, когда американка снова всплыла, в озере.
Тогда-то Сольвейг запалила лес у дома на Первом мысу, где жили Бакмансоны. Чтобы я не уехала с Бакмансонами. Никогда бы вообще оттуда не уезжала. Ради нее, значит. Чтобы мы оставались вместе, она и я, на веки вечные, с нашей высохшей тайной».
— Ну, — сказала Рита Кенни под конец, — и что ты скажешь? Теперь, когда ты все узнала?
— Да я и прежде знала, — отвечала Кенни, — многое. Но не все. Вот мне и хотелось узнать больше. И у меня еще есть другое — но…
— Так вот почему ты пришла, — догадалась Рита. — Я имею в виду: стала мне названивать и все такое. Ты что-то прослышала, и тебе захотелось узнать, как на самом деле все обстояло.
— Да, возможно, — тихо сказала Кенни. — Но теперь это прошло, все это, Рита. Я не потому здесь теперь. Но мне ужасно жаль Эдди. Она была такая молодая, такая глупая. Это никогда не пройдет. Но никто в этом не виноват. Или все. Или как угодно.
А Сандра, в коридоре, среди всей этой обуви, она подслушивала.
— Так ты поэтому пришла? — спросила Рита.
— Да, — отвечала Кенни. — Возможно. Но здесь я не поэтому.
И подумала, что ведь и для нее это могло быть так, с… С Дорис. Но нет, теперь все иначе. Ей теперь этого уже не изменить.
Но теперь, чтобы быть до конца откровенной, нельзя больше замалчивать и другое. Это началось осенью, в квартире Никто Херман. Сандра оставалась одна со всеми материалами, которые надо было рассортировать для диссертации Никто Херман, материалами, количество которых от разбора нисколько не уменьшалось.
Временами работа казалась интересной, хоть и монотонной, в особенности если не касалась главной темы Никто Херман, как и случилось позднее: «Это междисциплинарное исследование в самом широком смысле слова», — говорила Никто Херман, и Сандра кивала. Но все-таки она не была так уж заинтересована. Ей недоставало энтузиазма, который, как часто повторяла Никто Херман, является необходимым условием четко спланированной и успешно выполненной исследовательской работы. И Сандра начала замечать, что ее мысли и внимание рассеиваются.
В квартире было столько всего интересного. Что вызывало любопытство.
И вместо того чтобы «сосредоточиться на размышлениях о задании», что, как считала Никто Херман, является альфой и омегой четко спланированной и успешно выполненной исследовательской работы, мысли Сандры начинали блуждать, словно сами по себе, по этой маленькой квартирке, состоявшей из кухонного закутка и комнаты, заставленной книжными полками, на которых были навалены папки и блокноты, книги и бумаги, бумаги, бумаги. Поначалу эти полки ее не интересовали. Ей хватало тех бумаг, которые она разбирала. Каждое утро письменный стол затопляли бумаги, которые были для нее, Сандры, «рабочим заданием на день», как целенаправленно выразилась Никто Херман.