Американка
Шрифт:
Но здесь, именно здесь Сандра увидела те самые объятия, это ее и взволновало и смутило, и она пожалела, что зашла в кухню так не вовремя.
Аландец и Кенни в объятиях друг друга, таких странных, щемящих душу. Упираются ногами друг в дружку и цепляются друг за друга.
И тут вдруг, в призрачной тишине, которая окружала объятие бессилия, послышалась песня. Заунывная призрачная мелодия, доносившаяся из грязно-серого пейзажа за окном, ноябрьский вечер, очень похожий на тот, который стал последним в жизни Дорис Флинкенберг.
Сандра посмотрела
Она стояла на мосту в тумане и пела, на ней была тяжелая серая домотканая одежда. А голос становился все громче.
Это пела Лорелей Линдберг.
И она пела песню Эдди.
Посмотри, что они сделали с моей песней.
Конечно, это была галлюцинация, и только Сандра поняла это. Но Аландец: он тоже поднял взгляд. Он стоял, обнимая Кенни и положив подбородок ей на плечо. Да. На миг. Он тоже услышал. Он услышал.
И вот теперь Аландец обнимал плачущую Кенни в спальне в квартире в городе у моря. Его беспомощность. Он не годился для этого. Теперь Сандра это понимала. Яснее ясного. И их обоих было жалко.
Взаимная беспомощность. С этим она ничего не могла поделать.
Аландец вернулся домой, чтобы немного поохотиться, он старался не пропускать охотничий сезон, и вот он снова вынужден встретиться с глазу на глаз со всем тем, с чем он не справляется, всем, чего он не… выносит. Так это было. Как бы он ни люби…
— Куда захочешь, Кенни, — прошептал Аландец в спальне в квартире в городе у моря. — Можешь поехать куда захочешь. Я все оплачу. — Но и это не помогло. Кенни лишь еще громче завсхлипывала.
На следующее утро Сандра ясно это увидела. Словно в мозаике положили последний фрагмент, и рисунок проступил целиком. Этот феномен имеет специальное название, Кенни могла бы ей это объяснить, в теории изобразительного искусства. Маленький фрагмент изображения, который может исказить всю картину. Изменить все изображение.
Несколько дней спустя Сандра покинула квартиру в городе у моря — и себя саму.
И для начала отправилась в дом на болоте, чтобы взять ботинки, так она решила.
В то же самое утро Кенни зашла в ее комнату, разбудила ее и спросила, не хочет ли она поехать с ней в Париж. От ее ночного отчаянья не осталось и следа.
— Мы можем поехать вместе. Втроем.
Втроем.
— Ты, Рита и я.
Разве не этого она хотела? Быть вместе? Да. Отчасти.
Сандра попробовала, каково это. Но ничего не почувствовала.
— Нет. Я лучше поохочусь. Да потом еще… учеба. У меня зачет по «Возможности роста, развития и образования человека». Мне надо заниматься.
— Успокойся, — сказала Кенни, выслушав сбивчивое объяснение Сандры, — тебе незачем лгать. Я ведь знаю, куда тебя тянет. В дом на болоте. Вы поедете стрелять. Ты и Аландец. Вы так похожи.
Но Сандра все же добавила, без всякого подтекста, так же откровенно, как и Кенни:
—
— Поступай как хочешь, — сказала наконец Кенни.
— Жаль. Как бы нам хорошо было вместе.
Это прозвучало как фраза из романа Хемингуэя. Это и была фраза из романа Хемингуэя. Последняя фраза из «И восходит солнце». И эта последняя фраза стала последней, которую ей сказала Кенни.
Это не Кенни, а она отправилась в путь.
Пара походных ботинок.
Она не станет охотиться.
Она только возьмет их.
И все же, снова из дома, на солнце: безнадежность, да. И все же, Дорис, если все так безнадежно, почему все так чертовски красиво? Воздух такой теплый и ласковый.
Такой сверкающий.
Такая распрекрасная погода.
Из последнего письма Дорис Никто Херман:
«…И они похоронили ее под домом. В то время еще не было никакого бассейна. Он был еще не достроен, да так и остался. Все то время, пока они там жили. Когда они вселились — мама, папа, ребенок, цокольный этаж был готов только наполовину, важно было, чтобы дом был готов к ее, Лорелей Линдберг, дню рождения. Он хотел сделать для нее все. Он любил ее…
Бассейн в подвале был дырой в земле. Его собирались выложить кафелем. Но не успели, все время не хватало времени. У них было полно других дел. Им надо было привыкать жить в доме в самой болотистой части леса.
И жизнь словно распалась. Осыпалась, словно дом. Ты знаешь, что Бенку вечно твердил. Это правда. Этот дом пористый.
У нее был магазин тканей. Маленький Бомбей. Его продали с молотка. Она очень горевала. А может, и еще что-то было. Другие мужчины. Подруги. Он — да. Он ее больше не узнавал. Он чувствовал себя неуверенно. Ревновал. Они часто ссорились. Они постоянно ссорились, но прежде их ссоры были иными. За ними всегда следовало примирение. Собственно, ссоры для того и затевались, чтобы помириться. Но теперь этого не стало. Однажды он столкнул ее с лестницы, знаешь, с той длиннющей лестницы. После этого ей накладывали швы в больнице, так что это не было тайной, ВСЕ в Поселке про это знали.
Он ужасно раскаивался. Заявился домой с дорогущим кольцом — ей в подарок. Рубин размером со столовую ложку. Она сперва обрадовалась, но потом — неловкое движение, и она уронила кольцо в яму в земле. Там, где должен был быть бассейн. Тогда на него снова нашло затмение, во всяком случае, он снова потерял разум. Столкнул ее в яму и убрал лестницу. А потом ушел и вернулся с ружьем. А девочка, она все видела. Сандра. У нее была дурная привычка ходить во сне. Но она ходила не во сне. Она хотела подсмотреть, возможно, она тоже волновалась, по-настоящему. Все это странно. То, что было радостными играми, пусть и немного буйными, вдруг превратилось во что-то совершенно иное. Теперь это было всерьез. По-настоящему.