Американская дырка
Шрифт:
Разумеется, Белобокин не был дебилом, а только умело притворялся.
Это составляло обычный план его общественного поведения: он был на публике непредсказуемый шут, без спроса и помимо воли вовлекающий неосмотрительных зевак в свою комедию. Причем, как в таких случаях обычно и происходит, комедии его подчас бывали довольно жестокими.
Воистину прав был Кант, когда говорил, что человек сделан из такой крученой древесины, что ничего прямого из нее не выстрогать. Но, с другой стороны, если бы людей строгали из корабельных сосен, зачем бы им нужны были вино, картины и другие глупости?
В той среде,
Но на деле гармонично сплавить воедино ремесло и жизнь не так-то просто – в результате подобных опытов внутри человека все равно остается главенствовать либо живущий, либо грезящий. Побеждает та сторона, которая от природы оказывается способнее, сильнее и выносливее. Впрочем, здесь, в кипящем котле вечно новой культуры, талант сочинять всегда ценился немногим выше таланта жить, а порой они и вовсе уравнивались. На остывающей периферии этого яростного круга, где-то в самом его пограничье с масскультом, в области, где смысл разрежен, а диапазон версий сужен, где в чести однообразие и повторение, где ключевым словом, вызывающим дрожь вожделения и определяющим материальные, эстетические и духовные пристрастия обитающих здесь существ, является слово “модный”, даже получил развитие особый литературный жанр – жанр бесконечной автобиографии, затяжной исповеди с обязательной демонстрацией неприглядного нижнего белья, жанр полной самолюбования повинной. Именно так – очаровательной повинной, исповеди без покаяния. Всегда без покаяния.
Известно: все играющие на гуслях и свирели, – потомки Каина, но эти – самые окаянные. О них не будем.
Немудрено, что многие непризнанныепризнанные мастера культуры на публике актерствовали, усугубляя полноту жизни всевозможными импровизированными провокациями. Актерствовал и Белобокин – как блоковский паяц, он жил, истекая клюквенным соком. Но то на публике, а сейчас мы были вдвоем – мы знали друг друга тысячу лет, и ему, по правилам, полагалось быть вменяемым. Просто сейчас он завел какую-то игру, какую-то спонтанную забаву и как бы предлагал мне в заданном лабиринте отыскать если не выход, то, что ли, переключатель регистра, позволяющий синхронизировать нашу логику. И я, кажется, этот переключатель нащупал.
– А Курехин пил?
– По-всякому бывало. Бывало – пил, а бывало – только закусывал.
Всухомятку то есть.
Отличная иллюстрация к фразеологизму “найти общий язык”.
– Но толк в водке знал, – продолжал Вова. – Хотя, конечно, поначалу мы все по бормотухе ударяли. Однако вышли, вышли на правильную дорогу и теперь не свернем. Ведь это только сикарахи всякие считают, что водка – зверское
Бога веруем, водку пьем и в баню ходим.
Косяк Белобокин помянул явно в риторическом запале – пыхал он регулярно и с удовольствием, да и в других допингах знал толк. А вот про баню… С баней Капитан тоже многие фундаментальные вещи связывал.
Например, копоушки.
Я снова наполнил рюмки.
– А что тебе, собственно, Курехин? – внезапно принял человеческий облик Вова.
– Да так… – сказал я с осознанным легкомыслием. – На твою живопись глядя, вспомнил его последнюю “Поп-механику”. Сильное было зрелище – голые старухи, штангисты с хлыстами, люди на крестах… А помнишь, как там на сцене каскадер не понарошку, а всерьез загорелся? Жуть!
– “Механику № 418” финский продюсер оплачивал – Юкка-хрюкка какой-то, – сообщил Белобокин. – Курехин полгода вакханалию готовил: в конце августа выступил в Хельсинки, в сентябре – в Берлине, а в декабре – у нас, в “Ленсовета”, но уже с Дугиным и Лимоновым. У
Дугина как раз избирательная кампания шла – они одновременно на ТВ диспут готовили: Зюганов – Курехин – Дугин. А Юкка как эту
“Механику” в действии увидел, бросил свое продюсерское производство, ушел из семьи и начал разводить кактусы.
– Для Курехина это была прощальная, можно сказать, лебединая
“Механика”. Так ведь?
– Да, но он потом еще в Штаты слетал – там у него в Майами и в
Нью-Йорке концерты были. А когда вернулся, сразу в Москву отправился какой-то японский проект обсуждать. – Белобокин с треском раздавил в кулаке сушку. – В больницу он только в мае лег, а девятого июля умер… Налей, что ли. Помянем.
Мы выпили, не чокаясь. Потом Вова приложился к нарзану, молча подошел к запыленному музыкальному центру, перебрал разбросанные на полу CD-диски и один из них сунул в приемную щель. Это был курехинский “Детский альбом”.
– А в больницу ты к нему ходил?
– Нет. – Белобокин как будто погрустнел. – Мы были приятелями, но не друзьями. Не знаю, были ли у него вообще друзья. Он умел влюбить в себя – это да, но близко не подпускал. Он очень здорово чувствовал край – так здорово, что некоторые пустобрехи его фашистом называли. – Он с досадой махнул рукой. – А в больницу к нему в последние дни Дугин ходил, еще Дебежев, Волков, тоже уже покойник,
Потемкин, Брагинская, отец Константин и авторитет один – Ринат
Ахметчин. Ну и Настя, конечно. Разноперая компания. – Вова продул и закурил “беломорину”. – А вообще тогда свобода кончалась. Серега, как человек необыкновенный, это чувствовал и по-своему отметил. В общем, правильное время выбрал, потому что, когда свобода кончается, быть свободным может только клоун.
Разумеется, Белобокин имел в виду себя – при всем его наведенном юродстве трезвости ума Вове было не занимать.
– Что значит – свобода кончалась? – Я достал сигареты и с удовольствием закурил.