Американская пастораль
Шрифт:
— Не было полного ненависти взгляда. Что-то не получалось… но ненависти не было. То, что вы называете ненавистью, было на самом деле выражением материнской тревоги. Я понимаю, о каком взгляде вы говорите. Он связан был с заиканием. Какая уж тут, бог мой, ненависть. Наоборот, в нем была озабоченность. В нем было огорчение. Беспомощность.
— Нет, только посмотрите, он все еще защищает жену! — Рита опять презрительно рассмеялась. — Невероятная тупость. Просто невероятная. Знаешь, за что еще она ненавидела Мерри? За то, что Мерри твоя дочь. Мужа-еврея «Мисс Нью-Джерси» может себе позволить: ничего страшного, очень мило. Но иметь дочь-еврейку! Вот здесь-то проблемы и возникают. Твоя жена — шикса, Швед, но дочка-то не могла быть
Он давал ей говорить и слушал, не прерывая, потому что хотел понять. Если что-то у них в семье шло не так, он, конечно, хотел понять, чтоименно. Что вызывало недовольство? Что обижало? И главная загадка: какМерри стала тем, чем стала. Но то, что он слышал, не проясняло случившегося. Оно не могло быть причиной. Не было основанием, чтобы пойти и взорвать дом. Ни в коем случае. Отчаявшийся мужчина продолжал отдаваться на милость коварной девчонки не потому, что надеялся подвести ее к пониманию причин поворота «не туда», а потому, что больше не к кому было обратиться. Не столько добивался ответа, сколько изображал из себя человека, добивающегося ответа. Что-либо обсуждать с ней было нелепой ошибкой. Надеяться на правдивость этого недомерка! Да она упивалась возможностью оскорблять его. История всей их жизни чудовищно извращалась в зеркале еененависти. Перед ним была ненавистница: ребенок, готовый сокрушить что угодно.
— Где она?
— А зачем вам знать?
— Я хочу ее видеть.
— Зачем?
— Она моя дочь. Погиб человек. Мою дочь обвиняют в убийстве.
— Вы что-то на этом зациклились. А знаете, сколько вьетнамцев убили за те минуты, что мы тут праздно обсуждаем, любила Доуни дочурку или не любила? Все относительно, Швед. И смерть — категория относительная.
— Где она?
— Ваша дочь в безопасности. Ее любят. Она борется за идеалы, в которые верит. Она наконец-то узнает мир.
— Где она, черт побери?
— Видите ли, она не предмет — она никому не принадлежит. Теперь она не беспомощна. Вы больше не хозяин Мерри, хотя остаетесь хозяином дома в Олд-Римроке и дома в Диле, квартиры во флоридском кондоминиуме, фабрики в Ньюарке и фабрики в Пуэрто-Рико, пуэрто-риканских рабочих, всех своих «мерседесов» и джипов и чудных, сшитых на заказ костюмов. Знаете, что я поняла про вас, добрых богатеньких либералов, правящих миром? Что у вас нет ни малейшего представления о реальности.
На этом фундаменте жизнь не строят, подумал Швед. На самом деле она не такая. Это бунтующее, несносное, упрямое, пышущее злобой дитя не в состоянии быть наставницей моей дочки. Только ее тюремщицей. Немыслимо, чтобы Мерри, с ее умом и способностью рассуждать, подпала под обаяние детской жестокости и подлости. В каждой страничке ее речевого дневника куда больше смысла, чем в полных садизма абстрактных схемах, которыми нашпигована голова этой девицы. Взять бы эту пышноволосую непробиваемо-тупую головенку, сжать ее крепко в ладонях и давить — пока все эти зловредные идеи не выйдут у нее носом!
Как могут дети превращаться во что-то подобное? Можно ли быть настолько безмозглыми? Ответ: да. Единственная ниточка, связывающая его с дочкой, — это вот инфантильное существо. Она ничего не знает, но берется провозглашать что угодно, а вполне вероятно, и сделает что угодно, кинется во что угодно — только бы войти в раж. Все ее мнения — одни лишь стимуляторы. А цель — экстаз.
— Образцовый мужчина! — Рита выталкивала слова, скривившись, словно предполагая, что так они еще легче сокрушат его жизнь. — Образцовый мужчина и обожаемый победитель, а на деле преступник. Великий Швед Лейвоу, преступник-капиталист американского пошиба и масштаба.
Да ведь это просто девчонка с воображением, свихнувшаяся на каких-то своих проблемах, злобное сумасшедшее дитя, в глаза не видевшее Мерри и знавшее ее только по фотографиям в газетах; еще одна из толпы «политизированных» безумцев, которыми сейчас наводнен Нью-Йорк; преступно экзальтированная еврейская девочка, собравшая сведения об их жизни из прессы, ТВ-передач, высказываний одноклассников Мерри. Все они, каждый на свой лад, твердили: «Уютный Олд-Римрок ввергнуг в недоумение». По их заверениям, накануне взрыва Мерри прошлась по школе и рассказала о предстоящем четырем сотням ребят. Собственно, обвинение и сводилось к показаниям всех этих школьников, долбивших с телевизионных экранов, что они сами слышали, как она говорила, что сделает это, — их «сами слышали» и факт ее исчезновения. Да, почту взорвали, магазин взлетел на воздух, но не было никого, кто видел ее в этом месте или видел, как она это сделала; если б она не исчезла, никому в голову не пришло бы подозревать в ней террористку. «Она попала в ловушку!» День за днем Доун ходила по дому и со слезами повторяла: «Ее похитили. Заманили в ловушку. Сейчас, прямо сейчас ей промывают мозги. Почему все уверены, что это она? Кто с ней контактировал? Она к этому не причастна. Как они смели подумать такое о девочке? Динамит! Какое отношение имеет Мерри к динамиту? Все это неправда! Никто ничегоне знает!»
В тот день, когда Рита Коэн пришла за альбомом с вырезками, ему следовало немедленно сообщить о ней в ФБР или, как минимум, потребовать доказательств общения с Мерри. И ему следовало открыться не Доун, а кому-то другому — тому, кто мог разработать стратегию действий и не оказывался бы на грани самоубийства, если он, Швед, откажется делать то, что диктует слепое отчаяние. Следуя доводам обезумевшей от горя жены, способной только на истерические домыслы и действия, он, безусловно, совершал непростительную ошибку. Ему следовало преодолеть свое недоверие и немедленно связаться с теми агентами, которые приезжали допрашивать их с Доун на другой день после взрыва. Нужно было звонить, как только он понял, кто эта Рита Коэн, взяться за телефонную трубку, пока она еще сидела в его офисе. А вместо этого он отправился прямо домой и, так как считал невозможным принимать решения, не учитывая эмоций тех, кто связан с ним любовью, — потому что видеть их страдания он не мог; игнорировать просьбы и ожидания, даже когда их доводы неубедительны и неуместны, считал незаконным использованием преимущества силы; разбить так высоко ценимый всеми образ бесконечно преданного сына, отца и мужа полагал немыслимым, — уселся в кухне напротив Доун и молча выслушал ее длинную, прерываемую отчаянными рыданиями, полубезумную речь, сутью которой была мольба не рассказывать ФБР о случившемся.
Доун умоляла его сделать все, что требует эта девчонка: ведь Мерри сможет еще избежать ареста, если только удастся держать ее где-то там, далеко, пока вся эта история с магазином — и с доктором Конлоном — не забудется. Если бы только удалось устроить что-нибудь, спрятать ее, может быть даже за границей, пока не окончится эта спровоцированная войной охота на ведьм и не настанут новые времена. Только тогда сумеют справедливо разобраться с тем, чего она наверняка, наверняка не делала. «Ее обманули!» — и он сам верил этому, потому что чему же еще можетверить отец, — пока не услышал, как Доун день за днем, сотни раз на дню повторяет это.
В результате он передал альбом с вырезками, посвященными Одри Хёпберн, трико, балетные туфли, речевой дневник и теперь должен был встретиться с Ритой Коэн в номере отеля «Нью-Йорк Хилтон», чтобы передать ей пять тысяч долларов — непомеченными десятками и двадцатками. Когда она велела принести альбом с вырезками, он отчетливо понимал, что нужно было бы позвонить в ФБР, а теперь так же ясно осознавал, что, если и дальше подчиняться ее издевательским требованиям, конца этому не видать, и в перспективе только новые мучительные разочарования. С помощью вырезок, трико, балетных туфель, дневника его искусно подманили, а теперь начинаются сулящие разорение платежи.