Американская повесть. Книга 1
Шрифт:
— Не зря вы ходили в море, — засмеялась я.
— Одно дело помогает другому, — сказал Илия с приятной улыбкой. — Входите, садитесь, вам надо отдохнуть! — И повел меня в свою удобнейшую кухню.
В два дальних окна глядело солнце, а между окнами стоял стол, и на нем, свернувшись, сладко спала кошка. Пол был покрыт чистым, новым половиком, а на отдраенной плите стоял фаянсовый чайник, слишком большой для семьи из одного человека. Я рискнула заметить, что кто-то здесь, видимо, умело хозяйничает.
— Это я, — честно признался старый рыбак. — Я здесь живу один. Стараюсь все держать в порядке, как было при моей бедняжке. Вы садитесь сюда, на этот стул, тогда вам в окно будет видно воду. Никто не думал, что я смогу жить один, но я не желал, чтобы мне весь дом перевернули. Я один только знал, как нужно сделать, чтобы ей было по нраву,
Мы оба помолчали. Старик смотрел в окно, как будто забыл о моем присутствии.
— Вы, наверно, очень о ней скучаете, — сказала я наконец.
— Скучаю, — отозвался он, снова вздохнув. — Люди все твердили, что со временем мне станет легче, но я этого не замечаю. Нет, все равно скучаю, каждый день.
— Сколько лет прошло с ее смерти? — спросила я.
— Восемь лет прошло, первого октября исполнится. Даже не верится, что так давно это случилось. Есть у меня сестра, та приезжает погостить ненадолго весной и осенью, а иногда и чаще, если пошлешь за ней. Я с иголкой не в ладах, это дело другое, чем вязать, а она очень быстро все приводит в порядок. Но она замужняя женщина, у нее семья, и негоже отнимать у нее много времени. И сын со своей семьей живет там же. Но я, когда за ней посылаю, пользуюсь случаем, чтоб и ей добро сделать: у нее с деньгами туго. Бедняжка моя ее любила, вот мы и выкручиваемся вместе. Одному жить не трудно. Я вот здесь сижу и думаю про все это, особенно когда погода плохая и выходить нельзя. Бывают такие дни, когда кажется — вот сейчас моя бедняжка вернется сюда в кухню. За всеми дверями слежу — не войдет ли в какую. Да, мэм, смотрю, смотрю, а петли пропускаю, вот так и идет. Да, мэм, вот так и получается.
Я молчала, и он все не поднимал головы.
— Иногда находит такое, что хоть брось все и из дому беги. Она ведь красотка была, — добавил он угрюмо. — Вот там ее маленькая качалка стоит, я гляжу на нее и думаю, как это странно, что человека больше нет, а качалка все на прежнем месте.
— Мне жаль, что я ее не знала, — миссис Тодд как-то рассказывала мне о вашей жене.
— Вам бы понравилось у нее в гостях, это всем нравилось, — сказал бедный Илия. — И она была бы так рада про все услышать и увидеть нового человека, что всем интересуется. Умела она делать людям приятное. Небось и Олмайра Тодд вам рассказала, какая она была красавица, особенно в молодости, да и последние годы не подурнела, на нее смотреть было одно удовольствие. Да, теперь уж это не так важно, мне жить не так много осталось. Нет, не долго мне осталось распугивать рыбу.
Старый вдовец сидел, склонившись над своим вязанием, словно торопился сократить нить времени. Минуты тянулись, потом он прекратил работу и крепко стиснул себе руки. Я видела, что он забыл про свою гостью, которая сидела с ним уже не один час. Наконец он поднял голову с таким видом, будто его привычное одиночество сократилось лишь на миг.
— Да, да, мэм, — сказал он, — я из тех, кто насмотрелся страху. — И опять взялся за вязание.
Зримые плоды его умелого хозяйствования и чистая как стеклышко комната, ранее хранившая, как святыню, его жену, а теперь — память о ней, очень меня взволновали. Все его мысли были о ней и об их доме. Я и сама увидела ее в этом доме — болезненного вида увядшую маленькую женщину, черпавшую мужество в грубоватой силе и любящем сердце мужа, всегда высматривавшую его лодку из этого самого окна и всегда спешившую отворить дверь и радостно встретить его, когда он возвращался домой.
— Я над ней, бедняжкой, смеялся, — сказал Илия, словно читая у меня в мыслях. — Не придавал значения ее страхам. Она боялась, когда я выходил в плохую погоду или когда особенно трудно было пристать к берегу. Она всегда говорила, что время для нее тянется долго, но теперь я ее хорошо понимаю. В молодости я бывал бесшабашным, когда рыба хорошо клевала — задерживался, а она, наверно, ждала и ждала и в конце концов теряла надежду. Боже ты мой, какой ужин она готовила и как дежурила в дверях, накинув что-нибудь на голову, если холодно, ждала, чтобы все поскорее узнать, пока я поднимался полем. О Господи, как вспомнишь это все!
Вот это она называла парадной гостиной. Сюда, пожалуйста, — добавил он, положив вязание на стол, и с нескрываемой гордостью отпер дверь.
Парадная гостиная показалась мне куда более печальной и пустой,
— Какие прекрасные половики она делала, вы сами видели, а теперь я покажу вам ее лучшую посуду, она ее очень ценила, — сказал хозяин дома, отпирая неглубокий буфет. — Это настоящий фарфор, — сообщил он мне гордо, — вон на тех двух полках. Я сам все купил, когда мы только поженились, в порту Бордо. Ни одна штучка из него не разбилась, до тех пор пока… так я всегда говорил еще при ее жизни, что ничего не разбилось, но потом я заметил, что, когда я говорю об этом, вид у нее какой-то странный, и подумал: может, это потому, что я этим словно бы хвастаюсь. А когда были ее похороны и надо было на стол накрывать, меня спросили, надо ли эту посуду ставить к ужину, и я сказал: «Конечно», потому что знал, что она захотела бы, чтобы все было как можно лучше. Пока шел разговор про этот фарфор, женщины ко мне прибежали, позвали меня и показали, что одна из чашек разбита, а осколки завернуты в бумагу и засунуты вот сюда, в самый угол. Они не хотели, чтобы на них подумали, будто это они разбили. Бедняжка! Я, как увидел это, расстроился так, что даже из дома выбежал. Я сразу понял, как это случилось. Мы с ней так привыкли говорить, что с тех пор, как я привез это домой, все цело, а она эту чашку разбила и побоялась мне сказать. Она не меня боялась рассердить, а сделала это из самолюбия. Другого секрета между нами, кажется, никогда и не было.
Французские чашки с их веселыми розово-голубыми веточками, красивые фужеры для вина, старинная сахарница, вся в цветах, и чайница, а также лакированный поднос или два — вот что украшало полки. Это да еще кучка дагерротипов занимало весь буфет, и вид его доставил мне большое удовольствие. Мне приходилось бывать в домах, где убранство было много лучше, но ни в одном так ясно не запечатлелась личность хозяйки.
— Это были ее любимые вещи, — сказал Илия и запер буфет. — Тем летом, когда ей умереть, она сказала, что не может и придумать, чего ей еще не хватает, — в доме все есть, все ее комнаты красиво обставлены. Я как-то собрался в Портленд и спросил, какие будут поручения. Я всегда ее спрашивал, что ей нужно и за какую цену, она была очень разумная женщина и сама так все покупала, кроме совсем уж исключительных случаев. Меня даже оторопь взяла, когда она сказала, что совершенно всем довольна.
— Вы после Рождества в море не выходите? — спросила я, когда мы вернулись в уютную кухню.
— Да, с января начиная я берусь за вязание, — сказал старый мореход. — А выходить сейчас — дело нестоящее; рыба вся уже залегла на дно, а ради той мелочи, что поймаешь, такую холодину терпеть не стоит. В закрытых заливчиках я ставлю ловушку-другую, и если день хороший — собираю немножко омаров. Кто помоложе, те на это идут, а я запасаюсь пряжей, и сижу здесь в тепле, и вяжу, и отдыхаю. Это меня мать научила, когда я был мальчишкой; она-то была вязальщица хоть куда. А меня раз уложила, потому что у меня коленка болела, дала вязание и говорит: так быстрее время пройдет, и ей помощь будет. Семья у нас была большая. Все, что люди делали, продавали здесь, в лавке Аддика. Говорят, наши деннетские чулки славились аж до самого Бостона: и качество шерсти, и вязка ровная, и не знаю что. Меня всегда хвалили, что я вяжу хорошо, но очень уж дешево неводы идут по сравнению с тем, когда все вязали их вручную. Я перехожу на вязание задолго до весны, и чиню мои переметы и лески, и всю рыболовную снасть привожу в порядок. Омаровые плетушки тоже требуют внимания, но ими занимаюсь весной, вон там, в амбарчике, когда уже тепло. Нет, я не из тех, кто любит сидеть сложа руки.