Американские боги
Шрифт:
– Я думал, Сэнди Ольсена увез его отец.
– Да, – горько бросила девочка. – Уверена, так оно и было. А Джо Минг поехал в Калифорнию, а Сара Линквист потерялась на туристическом маршруте в лесу, и ее так и не нашли. Вот оно как. Я хочу уехать в Эшленд.
Сделав глубокий вдох, она на несколько секунд задержала дыхание. А потом неожиданно ему улыбнулась. В этой улыбке не было ни тени неискренности. Просто, догадался вдруг он, ей объяснили, что, давая сдачу, нужно улыбаться. Она пожелала ему приятного вечера. Потом повернулась к женщине с полной продуктовой тележкой, стоявшей в очереди за ним, и начала выгружать из нее покупки, чтобы их просканировать.
Забрав
ПРИБЫТИЕ В АМЕРИКУ
1778 год.
Жила была девочка, и дядя ее продал, писал мистер Ибис совершенным каллиграфическим почерком.
Такова суть, остальное – детали.
Есть истории, которые, если мы откроем им свое сердце, ранят слишком глубоко. Смотрите: вот добрый человек, добрый по собственным меркам и по меркам своих друзей, он верен жене, он обожает и окружает заботой своих маленьких детей, он любит свою землю, он скрупулезно, по мере возможностей и сил делает свою работу. Так умело, так расторопно и добродушно он изничтожает евреев: он ценит музыку, которая играет на заднем плане, чтобы их утешить; советует евреям не забывать идентификационные номерки, когда они идут в душевые, – столько людей, говорит он им, забывают свои номерки и по выходе из душевой надевают чужую одежду. Это евреев успокаивает. Значит, и после душевых будет жизнь, убеждают они себя. Наш человек командует нарядом, который относит тела в печи; если он и испытывает угрызения совести, то лишь потому, что позволяет себе расчувствоваться, когда паразитов травят газом. Он понимает, что будь он по-настоящему хорошим человеком, он только радовался бы, зная, что земля очищается от заразы.
Жила была девочка, и дядя ее продал. Казалось бы, так просто.
«Ни один человек не остров», – провозгласил Донн, но ошибся. Не будь мы острова, мы бы потерялись, утонули в чужом горе. Мы изолированы (будто каждый на своем острове) от чужих трагедий в силу своей островной природы и в силу повторяемости канвы и сути историй. Костяк их не меняется: человек родился, жил, а потом по той или иной причине умер. Вот и все. Подробности можете добавить из пережитого вами. История неоригинальная, как любая другая, уникальная, как любая жизнь. Жизни – что снежинки: складываются в орнамент, какой мы уже видели прежде. Они столь же похожи друг на друга, как горошины в стручке (вы когда-нибудь видели горошины в стручке? Я хочу сказать, когда-нибудь внимательно на них смотрели? Если присмотритесь, вам потом ни за что не спутать одну с Другой), и все равно уникальны.
Не видя личностей, мы видим лишь цифры: тысячи умерших, сотни тысяч умерших, «число жертв может достичь миллиона». Прибавьте к статистическим данным мысли и чувства отдельных личностей, и они обратятся в людей.
Впрочем, и это тоже ложь, ибо страдают столько людей, что сам размах чисел отупляет. Смотри, видишь раздутый живот ребенка, его скелетные ручки и мух, ползающих в уголках глаз? Лучше тебе станет, если ты узнаешь его имя, его возраст, его мечты, его страхи? Если увидишь его изнутри? А если тебе все же станет лучше, то разве мы не ущемим этим его сестру, что лежит подле него в обжигающей пыли, – искаженная и вздутая карикатура на человеческое дитя? Положим, мы станем сострадать им. Но что в них такого? Почему они важнее тысячи других детей, которых опалил тот же голод, тысячи прочих юных жизней, которые вскоре станут пищей для мириадов извивающихся мушиных детей?
Мы возводим стены вокруг этих мгновений страдания, чтобы они не смогли ранить нас, и остаемся на своих островах. А сами эти мгновения покрываются гладким, переливчатым слоем, чтобы потом соскользнуть, будто жемчужины, из наших душ, не причиняя настоящей боли.
Литература позволяет нам проникнуть в сознание других людей, кажущееся нам иными мирами, и поглядеть на мир их глазами. А потом – в книге – мы останавливаемся прежде, чем умереть, или мы умираем чужой смертью, а в мире за пределами романа переворачиваем страницу или закрываем книгу. Мы возвращаемся к своей жизни. Жизни, которая походит на все другие и ни на одну из них не похожа.
А истина, в сущности, проста: жила была девочка, и дядя ее продал.
Вот как говорили в тех местах, откуда девочка была родом: ни один мужчина не может быть уверен в отцовстве, а вот что до матери, э… в этом будьте уверены. Родословная и собственность считались по материнской линии, но власть оставалась в руках мужчин; и мужчина полностью владел детьми своей сестры.
В тех местах была война, небольшая война, всего лишь стычка мужчин из двух соперничающих селений. Почитай что ссора. Один поселок в той ссоре победил, другой проиграл.
Жизнь как товар, люди как имущество. Угон в рабство на протяжении многих веков был частью культуры тех мест. Рабовладельцы-арабы разрушили последние великие королевства Восточной Африки, а государства Западной Африки уничтожили друг друга.
Не было ничего неприличного или необычного в том, что дядя продал близнецов, хотя близнецы считались магическими существами и дядя боялся их, настолько страшился, что ничего не сказал о том, как собирается их продать, дабы они не повредили его тень и не убили его. Им было двенадцать лет. Ее звали Вутуту, птица-посланник, его звали Агасу – именем мертвого короля. Это были здоровые дети, и так как они были близнецы, девочка и мальчик, им многое рассказывали о богах, и поскольку они были близнецы, они слушали эти рассказы и запоминали сказанное.
Их дядя был мужчина дородный и ленивый. Будь у него больше скота, он, наверное, отдал бы несколько коров вместо детей, но этого не случилось. Он продал близнецов. Хватит о нем, более он в повествовании не появится. Мы последуем за близнецами.
Их и еще несколько других захваченных в плен или проданных в рабство повели строем за дюжину миль в маленький аванпост. Там их обменяли, и близнецов и еще тринадцать рабов купили шестеро с копьями и ножами, которые погнали их на запад к морю, а потом еще много миль по побережью. Теперь в общей сложности шли, связанные веревкой за шеи, пятнадцать рабов.
Вутуту спросила своего брата Агасу, что с ними станет.
– Не знаю, – ответил он.
Мальчик Агасу часто улыбался, зубы у него были белые и ровные, и он охотно открывал их в улыбке, а его счастливая усмешка делала счастливой Вутуту. Теперь он не улыбался. Ради сестры он старался держаться храбро, подняв голову и расправив плечи, так же гордо и угрожающе, так же комично, как щенок, вздыбивший шерсть на загривке.
Мужчина со щеками, испещренными шрамами, шедший в веренице позади Вутуту, сказал:
– Он продадут нас белым дьяволам, которые увезут нас в свой дом за большой водой.
– И что с нами там сделают? – потребовала ответа Вутуту. Мужчина молчал.
– Ну? – подстегнула его Вутуту. Агасу попытался мельком глянуть через плечо. Им не позволяли говорить или петь на ходу.
– Возможно, нас съедят, – сказал наконец мужчина. – Мне так говорили. Вот зачем им нужно столько рабов. Это потому, что они вечно голодны.
Вутуту заплакала.
– Не плачь, сестра, – сказал ей Агасу. – Нас не съедят. Я тебя защищу. Наши боги нас защитят.