Американский психопат

Эллис Брет Истон

— О, нет, — мямлю я. — Здесь тоже… есть один.

— Правда? — спрашивает он. — Я не знал.

— Да, — говорю я, провожая его до двери. — Очень хороший.

— Послушайте, — произносит он, разворачиваясь лицом ко мне. — Если что-нибудь вы вспомните, любая информация…

Я поднимаю руку.

— Разумеется. Я на сто процентов на вашей стороне, — торжественно провозглашаю я.

— Прекрасно, — довольно произносит этот слабак. — Благодарю за ваше… м-м-м… время, мистер Бэйтмен.

Я провожаю его до двери, мои ноги подкашиваются, как у космонавта. Несмотря на внутреннюю пустоту, отсутствие чувств, я все же ощущаю — без самообмана — что я чего-то достиг. Потом, уже совсем расслабившись, мы несколько минут говорим о бальзамах от порезов и ожогов и о пестрых рубашках. Разговор идет на удивление неторопливо, и это успокаивает. Вообще ничего не происходит, но когда Кимбел, улыбнувшись, дает мне свою визитку и уходит, то звук закрывающейся двери кажется мне писком миллиона насекомых, шкворчением килограммов жарящегося бекона, всеобъемлющей тишиной. После того как он покидает здание (по моей просьбе Джин связывается со службой безопасности и просит их за этим проследить), я звоню человеку, рекомендованному моим адвокатом,

чтобы он проверил, что мои телефоны не прослушиваются, и только после таблетки ксанакса я в состоянии встретиться со своим диетологом в дорогом престижном ресторане здоровой пищи под названием «Соевая кухня» в Трибеке. Сидя под лакированным чучелом согнутого дугой дельфина, висящим над тофу-баром, я в состоянии не поежившись обращаться к диетологу с вопросами вроде: «Ну хорошо, расскажите-ка мне все о пончиках». Через два часа, когда я уже в офисе, я узнаю, что телефоны не прослушиваются.

На этой же неделе, в пятницу вечером, я сталкиваюсь с Мередит Пауэл в «Ereze». Она пришла с Броком Томпсоном, и хотя мы говорим минут десять — в основном про то, почему никто из нас не поехал в Хэмптонс, Брок не сводит с меня глаз, а она ни разу не упоминает Пола Оуэна. Я мучительно долго ужинаю с новой знакомой Жанетт. Ресторан новый и кричащий, ужин тянется невыносимо медленно. Порции скудные. Раздражение мое растет. После этого я хочу обойтись без «М.К.», хотя Жанетт и клянчит, что хочет танцевать. Я устал и мне нужен отдых. В своей квартире я лежу в постели, слишком расстроенный, чтобы трахнуть Жанетт, поэтому она уходит, после чего я смотрю утреннее Шоу Патти Винтерс, посвященное лучшим ресторанам на Ближнем Востоке, а потом беру телефонную трубку и неохотно, с сомнениями, набираю номер Эвелин.

ЛЕТО

Большую часть лета я провожу в ступоре, сидя то в офисе, то в новых ресторанах, то в своей квартире, просматривая видеокассеты, или в такси, или в только что открывшихся ночных клубах, кинотеатрах, в своей квартире в Хеллс Китчен. Этим летом было четыре крупные авиакатастрофы, почти все они засняты на видео, — как будто события планировались, и их бесконечно показывали по телевизору. Самолеты взрывались в замедленной съемке, за ними следовали бесчисленные кадры обломков и редкие кадры обгоревшего кровавого месива, спасатели со слезами на глазах раскапывают куски человеческих тел. Я начал пользоваться мужским дезодорантом Oscar de la Renta, и от него у меня пошла легкая сыпь. Под большие фанфары был выпущен фильм о маленькой говорящей мушке, он собрал более двухсот миллионов долларов. В «Mets» дела шли хреново. В августе бродяги и бездомные как будто размножились, так что на улицах несчастные, убогие и престарелые выстраивались рядами. Я ловил себя на том, что летом за многочисленными ужинами в новых ресторанах, перед тем как пригласить многочисленных знакомых на «Отверженных», я слишком часто спрашивал, видел ли кто-нибудь по каналу НВО фильм «The Toolbox Murders» [40] , и все люди за столиком в молчании смотрели на меня, а потом я вежливо покашливал и делал официанту знак принести счет, или заказывал шербет, а если это было в начале ужина, то еще одну бутылку San Pellegrino, а потом снова спрашивал знакомых: «Нет, не видели?», — и заверял их: «Очень хорошее кино». Моя платиновая карточка American Express прошла через такое количество кокаина, что саморазрушилась, переломилась пополам за одним из ужинов, когда я пригласил двух партнеров по бизнесу в «Молодой и Энергичный», — это новый ресторан Пабло Лестера, но в бумажнике из газелевой кожи хватило наличных, чтобы расплатиться. В Шоу Патти Винтерс показывали одни повторы. Жизнь превратилась в блеклую тряпку, в банальность, в мыльную оперу. Я был на грани безумия. Ночная жажда крови захватывала меня и днем и ночью, и я был вынужден покинуть город. Над маской здравомыслия нависла постоянная угроза. Для меня это был мертвый сезон. Мне нужен был отпуск. Мне надо было съездить в Хемптонс.

40

The toolbox murders («Орудие убийства») — триллер 1978 года

Я предложил Эвелин поехать вместе и она уцепилась за предложение, как паук.

Дом, в котором мы остановились, на самом деле принадлежал Тиму Прайсу, почему-то у Эвелин были ключи от него, но в этом одуревшем состоянии я не стал требовать объяснений.

Дом Прайса находился в восточном Хемптонсе, у самой воды. В нем было четыре этажа и множество двухскатных крыш, все это связывала лестница из гальванизированной стали, и поначалу мне показалось, что в нем господствовали юго-западные мотивы, но это оказалось не так. Кухня в тысячу квадратных футов имела чисто минималистский дизайн; по одной стене располагалось все: две огромных плиты, массивный буфет, морозильная камера в человеческий рост, трехдверный холодильник. Стойка ручной работы из нержавеющей стали разделяла кухню на три отдельных части. В четырех из девяти ванных комнатах были картины «trompe l'oeil» [41] , а в пяти из них над раковинами висели античные головы баранов, вода лилась из их ртов. Все раковины, ванные и душевые были сделаны из старинного мрамора, полы — из мелкой мраморной мозаики. В основной ванной комнате в стенной альков был встроен телевизор. В каждой комнате была стереосистема. В доме имелось также двенадцать напольных ламп от Frank Lloyd Wright, четырнадцать клубных стульев от Josef Heffermann, две стены от пола до потолка были забиты видеокассетами в стеклянных шкафах, еще одна была заставлена компакт-дисками. В главном холле висела люстра от Eric Schmidt, под ней была вешалка для шляп в форме стального лося (Atomic Ironworks), сделанная неизвестным мне молодым скульптором. В комнате, расположенной рядом с кухней, стоял круглый русский обеденный стол девятнадцатого века, но стульев не было. Повсюду на стенах висели отвратительные фотографии Синди Шерман. Имелся там и спортзал. Кроме того, там было восемь гигантских шкафов-гардеробов, пять видеомагнитофонов, обеденный стол Noguci из стекла и орехового дерева, а в холле столик от Marc Shaffer и факсовый аппарат. В главной спальне, рядом со скамейкой эпохи Людовика XVI стояло фигурно выстриженное дерево. Над одним из мраморных каминов висела картина Эрика Фишля. Был там и теннисный корт. Имелись две сауны, а в домике для гостей, расположенном возле бассейна с черным дном, находилась ванна-джакузи. Кое-где стояли странные каменные колонны. Я и в самом деле старался, чтобы в те недели, когда мы были там, все получилось бы как можно лучше. Мы с Эвелин катались на велосипедах, ездили верхом и играли в теннис. Обсуждали поездку на юг Франции или в Шотландию; говорили о том, чтобы проехать по Германии и посетить малоизвестные оперные театры. Мы занимались виндсерфингом. Говорили исключительно о романтических вещах: о том, как освещается восточный Лонг Айленд, о восходе луны над холмами в лесистой части Вирджинии. Мы вместе купались в больших мраморных ваннах. Завтракали в постели, свернувшись под кашемировыми одеялами после того, как я разливал импортный кофе из кофейника Melior в чашки Hermes. Я будил ее свежими цветами. Я прятал записки в ее сумочке от Louis Vuitton перед тем, как она уезжала на еженедельный массаж лица в Манхэттен. Я купил ей маленького черного щенка чау-чау, которого она назвала Нутрасвит [42] и кормила диетическими шоколадными трюфелями. Я читал вслух длинные отрывки из «Доктора Живаго» и «Прощай, оружие!» (мое любимое произведение Хемингуэя). В городе я брал напрокат фильмы, которых не было у Прайса, в основном комедии тридцатых годов, и мы смотрели их на одном из видеомагнитофонов. Нашим любимым фильмом стали «Римские Каникулы», мы посмотрели его дважды. Мы слушали Фрэнка Синатру (только записи пятидесятых годов) и «После полуночи» Ната Кинга Коула, это было у Тима на компакт-дисках. Я купил ей дорогое белье, которое она иногда надевала.

41

«trompe l'oeil» — живопись с эффектом «обмана зрения»

42

nutrasweet — популярный сахарозаменитель

Поздно вечером, искупавшись голыми в океане, мы, дрожа, заходили в дом, обернувшись огромными полотенцами от Ralph Lauren, делали омлеты и лапшу с трюфелями, грибами порчини и оливковым маслом; суфле с грушами-пашот и фруктовые салаты с корицей, жарили поленту с перченым лососем, готовили яблочный и ягодный шербеты, ставили на стол маскарпоне, красную фасоль с рисом, завернутую в салат-ромен, вазочки с соусом сальса, ската, тушеного в бальзамическом уксусе, острый томатный суп, ризотто со свеклой, лаймом, спаржей и мятой; мы пили лимонад, шампанское или хорошо выдержанное Chateau Margaux. Но вскоре мы перестали вместе заниматься со штангами и плавать в бассейне, а Эвелин ела одни диетические шоколадные трюфеля, которые не ел Нутрасвит, и жаловалась на лишний вес, которого у нее не было. Иногда по ночам я бродил по пляжу, выкапывал крохотных крабов и ел песок — это случалось глубоко ночью, когда небо было таким чистым, что можно было видеть всю солнечную система, и песок, освещенный ей, казался лунным. Я даже притащил в дом с пляжа медузу и ранним утром, перед рассветом, когда Эвелин спала, приготовил ее в микроволновой печи, скормив остатки чау-чау.

Потягивая бурбон, а потом шампанское из высоких стаканов с выгравированными на них кактусами, которые Эвелин расставляла на глиняных подносах, размешивая в них малиновый сироп мешалкой в форме перца-халапеньо из папье-маше, я лежал рядом, воображая, что убиваю кого-то лыжной палкой Allsop Racer или смотрел на старинный флюгер, висящий над камином, размышляя, можно ли им проткнуть человека, или, вне зависимости от того, была ли Эвелин в комнате или нет, жаловался, что надо было заказать столик в «Dick Loudon's Stratford Inn».

Вскоре Эвелин стала говорить только о водных процедурах и о пластической хирургии, а потом наняла массажиста, жуткого гомика, который жил по соседству с известным книгоиздателем и открыто заигрывал со мной. За последнюю неделю нашего пребывания в Хемптонсе, Эвелин возвращалась в город трижды: один раз — чтобы сделать маникюр, педикюр и массаж лица, второй раз — на персональную тренировку у Стефани Херман, и в третий раз — чтобы встретиться со своим астрологом.

— Зачем лететь на вертолете? — шепотом спросил я.

— А что ты предлагаешь? — завопила она, запихивая себе в рот еще один диетический трюфель. — Может, мне «Вольво» арендовать?

Пока она отсутствовала, я блевал (ради самого процесса) в грубые терракотовые вазы, выставленные по периметру внутреннего дворика или с жутким массажистом ездил в город купить бритвенных лезвий. По ночам я ставил Эвелин на голову светильник от Jerry Kott из искусственного бетона и алюминиевой проволоки, но после гальциона она спала мертвым сном и не стряхивала его, и я смеялся, глядя, как светильник вздымается, когда она глубоко вдыхает, но вскоре это стало меня печалить, и я перестал ставить его ей на голову.

Ничто не могло смягчить меня. Вскоре все стало казаться скучным: очередной рассвет, жизни героев, влюбленности, войны, открытия, которые люди делали насчет друг друга. Единственное, что мне не наскучило, — это мысль о том, как много денег сделал Тим Прайс, и все же со временем наскучило и это. Во мне не было ясных эмоций, только алчность и, кажется, безграничное отвращение. Я обладал всеми свойствами человеческого существа — плотью, кровью, кожей, волосами, — но разрушение моей личности зашло так далеко, что способность к обычному состраданию исчезла, — я намеренно медленно уничтожил ее. Я был просто подделкой, грубой копией человеческого существа, функционировал лишь слабый кусочек моего мозга. Происходило что-то ужасное, но я не мог понять, что именно и почему происходит. Утешал меня лишь звук льда, брошенного в стакан с J&B. В конце концов, я утопил чау-чау. Эвелин по ней не скучала; она даже не заметила ее пропажи, даже когда я кинул ее в огромный морозильник, завернув ее в свитер из Bergdorf Goodman. Нам нужно было уехать из Хемптонса, потому что я начал ловить себя на том, что предрассветными часами я стоял возле нашей кровати, стиснув в кулаке нож для колки льда, и ждал, когда Эвелин откроет глаза. Однажды утром за завтраком она поддержала мое предложение и в последнее воскресенье перед Днем Труда мы вернулись на вертолете в Манхэттен.