Амфитрион
Шрифт:
26. Два Новых года
Несмотря ни на что, 2020 год все-таки заканчивался. Под конец его, когда ожидание праздника и всегдашняя вера в то, что теперь-то все изменится, прочно угнездились в сознании Дмитрия Дикого, герой наш стал спокоен, деловит и четок. Первым делом он тщательно закрутил в родном журнале все гайки, которые разболтались за время его беготни по заданиям «Гнозиса», принял, прочитал и веско поредактировал рукой мастера статьи сдающегося мартовского номера. Потом проследил, чтобы все «солдаты» (включая старшего лейтенанта ответсека Оганесова) получили хорошую тринадцатую зарплату, собственноручно подписав расчетный лист, и заменил так и не сданную Аленину статью собственным текстом – за одну ночь написанной штучкой о безумном художнике Ричарде Дэдде и о том, как в преддверии Рождества герои его картин уходят в мир смущать людей, помогать и мешать им, путать их мысли. (К счастью, для подобных текстов в журнале существовала литературная рубрика «Письма с фронта».)
Плотность Митиной деятельности в прошедшие месяцы была так высока, что он по инерции продолжал сворачивать горы дел и на работе, и дома. В «Солдатах» о нем прошли какие-то красноречивые слухи, и редакция с готовностью превратилась в послушный Мите сыгранный оркестр, или, если использовать изначальную метафору, в хорошо обстрелянную боевую единицу. Более всего этому способствовало то, что творческому коллективу «Солдат» в лице Мити теперь принадлежали издательские права на журнал. Произошло это так: когда Митя вышел на работу сразу по возвращении из Валенсии, в кабинете у него обнаружился юрист компании Паша Плевако, а в руках у того – пакет документов на передачу прав издания ему, Дмитрию Дикому. Вот так фантики! Митя подмахнул документы не глядя.
Помимо внешних дел, Дикий усиленно занялся домом, ребенком и спасительным котом Рагнарёком. За время Митиной беготни бедный Пётл тоже напутешествовался: только он привык к мягкой благоухающей Алене, с которой у него ассоциировалась всякая волшебная всячина – вкусная соленая вода, интересный желтый песок с ракушками и разноцветными камушками, горячие цветы, разные толстые травы и неизведанные дотоле виды мороженого, как злая судьба принялась кидать его из дома в дом, из квартиры в квартиру. (Только временная смена папиного лица, как ни странно, не испугала его вовсе: Пётл просто решил, что папа глупый, надел маску и думает, что всем от этого весело.) Везде его любили и носились с ним, как будто Пётл был наследником какого-нибудь королевского дома в изгнании. Родители Алены изо всех сил кормили его полезной едой, полной овощей и фруктов, и играли в развивающие игры. Дядя Ника (Аленин младший брат, напомним мы читателю) украдкой учил бедного ребенка основам программирования. Няня Олимпиада Владиславовна, нанятая вскоре после усыновления, безжалостно натаскивала Петла по нотной грамоте и уверяла бедного ребенка в том, что «Моцарт – это не предел». «Моцалт – не пледел!» – закричал радостный Пётл вместо приветствия, когда увидел Митю, вернувшегося из Испании. Митя был убит наповал, видно было, что Пётл, хоть и вполне счастливый, все-таки по нему скучал. Так что, гонимый комплексом отсутствующего отца, Митя изо всех сил работал по вечерам папой.
К числу составных частей счастья относилось и обретение Рагнарёка. Когда Митя по возвращении из Валенсии притащил себя на Новый Арбат, кот ожидал его у дверей суровый и нахмуренный, и совершенно естественно выглядело бы, если б передние лапы он сложил на груди, а одной из задних постукивал по полу. Невзирая на это, Митя, ужасно стремившийся домой, поближе к ванне, Петлу и отдыху, плюхнулся на ступеньки, сгреб найденыша в охапку и тщательно изгладил всего, несмотря на то, что на кошачьей морде было написано лишь стоическое терпение. За время скитаний Рагнарёк приобрел интересную худобу (впрочем, почти полностью скрытую пушистостью), но явных ран на нем, кажется, не было. На вопрос: «Где был?» апокалиптическое животное ничего не ответило, и тогда Митя от полноты чувств напечатлел крепкий поцелуй у кота на носу и зашел в квартиру, неся блудное кошачье на руках.
Вот и получилось, что последние предновогодние деньки мистер Дикий проводил в чисто мужской компании, о чем, кажется, никто из троих не жалел. Пётл почему-то не спрашивал у папы, где мама, а Рагнарёк изо всех сил показывал, что няня Олимпиада вполне может ограничить участие в жизни патриархальной семьи приготовлением пищи. Так все и шло. Митя ничего особенного не делал с ребенком, только иногда сажал его на колени и читал Пушкина (причем не сказки, а сразу «Пиковую даму» или «Онегина»), иногда показывал «Индиану Джонса», закрывая Петлу глаза в те моменты, когда ему самому делалось не по себе и когда на экране появлялось много змей, позволял мальчику нарушать режим и возил на машине в новогодний Эмпориум в Первый Сити, где они купили килограмма три игрушек – и обычных, и елочных, таких, чтоб радовали.
Неделя пролетела, и наступило 31 декабря. Митя позвонил отцу и матери в Америку, в полночь переговорил с деловыми партнерами, которые ожидали от него поздравлений, задумчиво кивая, прослушал обращение президента Одина к согражданам, чокнулся с Петлом яблочным соком, капнул Рагнарёку в блюдце с молоком валерианы и через четверть часа уложил набегавшегося мальчика в постель. Потом он сел перед открытым пианино и, закурив, не стал думать. Что год грядущий нам готовит? Какая разница. Будет день… будет пицца.
*
И тут Митя услышал тихое мурлыканье.
Мы должны кое-что пояснить. Дело в том, что симбиоз Мити и черно-белого кота сложился вопреки массе обстоятельств. Вы скажете, так часто получается с бесхозными кошками, и будете правы, но все-таки для того, чтобы бесхозная кошка нашла приют в человеческом доме, надо, чтобы хозяева этого дома хотя бы теоретически принадлежали к обширному племени кошатников. Это славное братство в разные времена включало в себя самых блестящих представителей: от кардинала Ришелье (он, в кулаке сжавший Европу, в своем Пале Кардиналь держал десятки кошек) до страдальческого мачо Эрнеста Хемингуэя (за описанием многочисленных котов которого мы отправляем читателя в роман «Острова в океане»). А вот Митя, в отличие от великого кардинала и нобелевского лауреата по литературе, был равнодушен к домашним животным в целом и к кошачьим в частности. Он мог, конечно, потрепать за ухом соседского бобтейла или вежливо выслушать рассказ знакомой о том, что учинила вчера ее сиамка, но сам не хотел никого, кроме Мити (на которого и так уходили все силы). И хоть мы уже писали о том, как бело-черный, словно инь – ян, дрожащий от истощения кот вошел к Мите в дом, чуть ли не высадив лапой дверь, мы не упомянули, что с появлением в жизни этого существа Митя не стал большим кошатником, чем был. Рагнарёк исполнял функции не кота, а элементаля, служил хранителем Митиного отсутствующего очага. До такой степени, пожалуй, что именно он решал, кому позволено расписывать ткань дома своими узорами, а кому – нет. Алену он признал, Петла, по-видимому, счел даже важнее Мити, при явлении Заказчика превратился в заколдованную египетскую мумию кошки-солдата, а Олимпиаду Владиславовну едва отличал от стены.
Все это мы так упорно уточняем вот почему: Рагнарёк был молчалив, как Настоящий Мужчина™. Он был собран, без слов красноречив и самостоятелен. Он никогда не мурлыкал, не издавал возмущенных мявов и даже в страшную ночь покушения разбудил Митю молча. Поэтому-то в Новый год, аккурат после того, как одиноко пробили дедовы часы с маятником, Митя подскочил, услышав:
– …раскаленным шаром. И нага. Потому что была, м-м-м… мексиканской кошкой. Теперь скажу так. Вокруг кольцом обращался Эзымайл. Но и… как это… Не мог достичь. Потому что хвост, а это натурально, был намертво прикреплен ко лбу него. Эзымайл уже тогда только имел один глаз. Но глаз горел звездой. Поэтому освещал пустоту. Это натурально. Когда же взгляд возвращался к Паркее, по голой коже нее ходили волны. Как объяснить? Потому что она чувствовала взгляд. Горела!
Рассказчик – видимо, не совсем в ладах с местоимениями – помолчал, собираясь с силами.
– Теперь скажу так, м-м-м-м… Пылала она, как мак. Хотя и не было там жизни, но была только вечная любовь, а это натурально она… которая сильнее, чем жизнь.
Тут Митя догадался включить омни на запись, по-прежнему не решаясь встать, чтобы не скрипнуть половицей, и стараясь дышать через раз. Дыхание же Петла показывало, что он не спит и, затаив дыхание, слушает. Рассказчик (это явно был кот) взволнованно продолжал, периодически сбиваясь на странные звездные ругательства:
– И тогда Предвечный Молод (sak haa-badas[68]!) распространял черные лапы его, они, что… как сказать, Молочный? Большие от низа и до верха миров. Охватывал всюдную жизнь и нежизнь тоже, выдвигал когти и… разговаривал: «Да станут дети Мои везде!». На Паркею из ничего тогда падали ksks него – сверху, снизу падали и с боков, и шипели, и кричали от боли, потому что Паркея горела! Но каждая, м-м-м… mwia, mwia-harann… из них вбирала часть жара, жизни Паркеи! Все охлаждали праматерь, сами загоравшись ярким пламенем, охвачивали ненавистью к пустому холоду вселенной! – Тут рассказчик, как ни старался, не смог удержаться от комментария: – М-м-м-м… Мя-а-а-а-а!! Волшебный.