Амфитрион
Шрифт:
Он сел за стол, взял палочки и съел немного китайской еды. Гулаожоу оказался очень удачным.
– Я сдала сессию, – доложилась Алена. – Проводила много времени с братом. Он мне накачал на ноутбук аркадных игр, и я в них играла. Не представляешь, как это затягивает. Вот я складывала драгоценности по три, сталкивала вниз артефакты, а сама думала: трачу жизнь час за часом и день за днем, а потом, когда придет время умирать, буду считать последние минуты и вспоминать, что потратила столько… ни на что.
Алена смотрела в чашку с чаем.
– Это ничего, – сказал Митя, помолчав (он не очень понимал, что полагается говорить в таких ситуациях). – Считай, терапия. Значит, так тебе было нужно.
– Да… – протянула Алена и вдруг вскинула глаза на Митю, улыбаясь. – А помнишь, как мы с тобой любили развлекаться в самом начале?
– Нет, – нахмурился Митя, для которого ничто, связанное с Аленой, не подпадало под понятие развлечения.
– Ну как же! – воскликнула Алена, и глаза ее, наконец, привычно и оживленно заблестели. – Мы искали гениальные строчки в пошлых песнях и стихах, помнишь!
Тут заулыбался и Митя.
– Точно! Помню вот это: «Я сошью себе рубаху из крапивного листа», а ты еще объясняла, что автор, видимо, читал в детстве, но забыл потом Андерсена.
– Да-да, я помню. А мне нравилось вот это: «Коротаем мы ночи длинные, нелюбимые с нелюбимыми».
Оба замолчали. Посидев некоторое время молча, Алена встала и пошла в большую комнату, где блестело открытыми клавишами пианино. Митя жил в старом сталинском доме, где не было слышно соседей, здесь можно было устраивать пьяную оргию с множественными жертвоприношениями: никто бы не вызвал милицию не из деликатности, а просто потому, что звукоизоляция была хороша. Далее произошло неожиданное: Алена села к пианино и начала играть. Митя, оставшийся в кухне допереваривать цитату про нелюбимых, сначала даже не понял, что происходит.
– Ты играешь?! – ошарашенно спросил он. Алена не прервалась, тихо улыбаясь.
– Ну Митечка, чего же странного, – из-под ее пальцев лилось, кажется, что-то сольвейговское. – Да, играю. Я вообще-то закончила музыкальную школу. Ты так удивляешься – можно подумать, Рагнарёк заговорил…
Митя не стал комментировать последнее допущение, а подошел и стал смотреть на Аленины пальцы, бегавшие по клавишам. Теперь она заиграла что-то еще более невыносимо прекрасное. Наверное, это тоже был Григ.
– Но почему же ты раньше не играла?!
– Не было случая… – Мелодия продолжалась, – не было времени… Были длинные ногти…
Митя наконец увидел, что Алена избавилась от длинных острых ногтей, которые были ей положены для работы в «Гусе», и не клацала по клавишам пианино так, как имела обыкновение делать это, работая на компьютере.
– Почему же ты обстригла ногти?! – Митя и сам не заметил, что последние три вопроса произнес с вопросительно-восклицательной интонацией: видимо, его навыки общения с Аленой понемногу оттаивали.
Продолжая мелодию, Алена подняла к нему лицо.
– Потому что… я хотела играть на пианино как положено. Отец передал мне ноты прабабушки Марии – семейную реликвию. Они непонятным образом вернулись в Россию после ее гибели.
Митя ничего не знал о прабабушке Марии и не предполагал, что в семье Ордынцевых были какие-то тайные ноты. Но он слушал. Это было важно.
– …И я прочла ноты, и увидела, что это совершенно поразительная музыка, и захотела ее играть, и обстригла ногти, потому что… все равно тебе они никогда не нравились, и хотела прийти к тебе и сыграть эту музыку, автора которой не знаю. Это какое-то Лунное интермеццо. Оно вообще-то для арфы. Но я же не умею играть на арфе, которой у меня нет.
Митя осторожно опустился на диван, глядя на Алену.
– А что еще?
– Еще… я написала тебе статью. Ту, в журнал. Но мне было стыдно ее посылать. И еще я рисовала акварелью. Луковицу нарисовала и папин свитер на спинке стула. И Петла по памяти. «Образ Петла в памяти Алены Ордынцевой». Еще Рагнарёка. С ним, правда, ничего не вышло, потому что акварель не любит белый цвет.
Алена отняла руки от клавиш и закрыла крышку.
– А ты, Митя? Ты работал? И встречался с ним, да?
– Да, – не стал отрицать Митя, хотя не мог взять в толк, как Алена догадалась. – Только не проси меня рассказывать об этом.
Алена замотала головой, закрыв глаза и сжав губы, и Митя на секунду испугался, что вот уж теперь-то она точно заплачет. Только этого им сейчас не хватало.
– Можно, я останусь, Митя? – вместо этого спросила Алена. – Не надо меня прощать, понимать… жалеть, даже любить не надо – ничего. Просто давай я останусь. Я не могу. Без Петла не могу я. Это же наш ребенок. И вообще.
Митя кивнул. Когда Алена пришла, он почему-то и не подумал, что она уйдет. «Что же будет с нами?» – подумал он. «Нет никаких “нас”, – ответил он сам себе. – Есть Алена, есть я и есть Пётл. Будем работать».
– Ты читал Бунина? – вдруг спросила Алена.
Митя удивленно посмотрел на нее:
– Ну, Алена, я же все-таки школу заканчивал в Москве, а не в городе Кожикоде. Конечно, читал!
– И рассказ «Митина любовь» читал?
– Читал, – Митя опять забыл, что родители называли его Митей, а не Димой, именно по-бунински.
– Я вот не помню… там ли это было или в какой-то пьесе? Катя там говорила Мите… вроде «это будет летом», а он ей отвечал – «до лета еще дожить надо». Вот я и предлагаю тебе, Митя. Давай доживем до лета.
Митя молчал, вспомнив, что бунинский Митя до лета не дожил, потому что застрелился. Алена посмотрела в черное окно, иссеченное снегопадом.
– Ничего не было, Митя. Ничего не было.
– Я знаю, Алена, я видел.
Алена вскинулась и посмотрела на Митю, закусив губу. Митя улыбнулся (одному Богу известно, как это далось ему).