Амнезия

Тэйлор Сэм

Впрочем, вскоре я понял, что выдаю желаемое за действительное. Какими бы сладкими ни были часы, которые я проводил в объятиях беспечной и простодушной Кэтрин, в глубине души я чувствовал себя обманутым. Ее слова спустя несколько секунд после оргазма («Это было замечательно, Мартин! Спасибо, ты был на высоте!») возвращали с небес на землю. Словно кто-то внезапно выбивал из-под меня лестницу, по которой я только что взобрался на небеса, и я летел вниз, вверх тормашками…

…походы с новыми друзьями на пляж или в театр и бессчетное количество теплых вечеров, проведенных в барах старого города, где мы пили местное пиво среди широкоплечих краснорожих аборигенов. За долгое время я впервые почувствовал

себя счастливым — не так, как с Анжелиной, но хотя бы не таким одиноким. Я прожигал жизнь впустую, и в то время я отчаянно нуждался именно в такой легкости и пустоте. Возможно, пройдет какой-нибудь десяток лет, и я смогу спокойно спать, уже не вскакивая в ужасе посреди ночи, рассуждал я. Буду себе служить в почтовом ведомстве, самый обычный загорелый австралиец. Буду подмигивать коллегам, повторяя, словно мантру, местное заклинание: «Все в порядке». Увы, этим мечтам не дано было осуществиться.

Стояла ранняя осень — четвертое апреля 1893 года, если быть точным, — когда я услышал от знакомой проститутки о молодом английском аристократе по фамилии Огилви, который часто захаживал в местный бордель. Проститутка рассказала мне о нем как о некоем курьезе. В том, что он был молод и хорош собой, не было ничего удивительного — среди ее клиентов таких было большинство. Гораздо занимательнее оказалось обыкновение клиента безутешно рыдать в момент эякуляции. Несмотря на профессиональную жесткость, проститутку трогало такое проявление чувств, и иногда она позволяла англичанину задержаться на часок, пока она гладила его по голове и шептала на ухо ласковые слова.

Я выразил желание увидеть ее клиента, и проститутка согласилась сообщить мне время их следующего свидания. Спустя два дня, когда я сидел в салоне, курил и обнимался с девушками, в дверь вошел высокий, хорошо одетый англичанин. Он стал неузнаваем, но я знал, что передо мной именно он. Герард Огилви сильно располнел, кожа на лице посерела, а клочковатая борода почти скрыла некогда красивое лицо, но больше всего меня поразили его пустые, налитые кровью глаза. Мне не удалось вовлечь Огилви в разговор — так не терпелось ему заняться тем, за чем он сюда явился. Впрочем, вскоре я случайно столкнулся с мужем Анжелины на улице, пригласил его выпить со мной, и тогда…

…вряд ли можете вообразить то возбуждение и смущение, в которое она меня повергла. Анжелина свободна! Она больше не замужем! Эта новость зажгла в сердце безумную надежду. В то же время гнусные намеки, которые позволил себе Огилви, несказанно меня встревожили. Вряд ли стоило доверять его суждениям — Анжелина бросила его, и теперь бедному Огилви ничего не оставалось, как клеветать и злобствовать, — но я слишком хорошо помнил обстоятельства нашего знакомства, чтобы не почувствовать беспокойство. К тому же я не забыл историю, которую рассказал мне Ивэн Доуз. Неужели все это правда? Влюбленный до безумия, раньше я считал его обвинения попыткой отвратить мое сердце от Анжелины, да и разве сама она не поведала мне всю правду о своем прошлом? Теперь меня снова начали одолевать давние сомнения и страхи. Я не знал, кому верить.

В одном я был уверен: пришло время возвращаться в Англию. Оставаясь в Мельбурне, я никогда не узнаю правды. Я должен отыскать Анжелину и поговорить с ней. Я должен узнать правду и, возможно, — о, мое неуемное сердце! — вновь обрести единственную любовь всей своей жизни.

~~~

Джеймс дочитал рукопись и отложил листки в сторону. Он был взволнован и напуган, хотя вряд ли смог бы объяснить причину своих страхов. Эта история, несмотря на пропущенные страницы, на всю ее театральность и условность, разворошила что-то в душе. События и переживания героев, несомненно вымышленные, казались удивительно знакомыми.

Некоторые образы полностью совпадали с воспоминаниями или галлюцинациями,

которые преследовали его самого. Кровавая отметина на яблочной мякоти; ревнивая девушка, разбросавшая по полу его одежду; ночная встреча с полицейским. Сначала он вспомнил эти события, затем прочел о них. Разве такое возможно? Как разгадать тайну? Джеймс чувствовал, что разгадка близко, прямо перед глазами, но, как бывает часто, именно поэтому он ее не видит. Он вспомнил детективный рассказ Эдгара Аллана По, в котором полиция, сбиваясь с ног, искала письмо, пришпиленное к стене на самом видном месте. Неужели разгадка его тайны столь же очевидна? Что же я упустил, спрашивал он себя, где сбился с пути?

Я едва удерживался от смеха, наблюдая за его конвульсиями. Но я не выдал себя. Как-никак, мне и самому некогда довелось испытать те же чувства.

Остаток дня Джеймс копался в вещах, которые обнаружил в шкафу. Виниловая пластинка «16 Lovers Lane». Замусоленный томик Борхеса — английский перевод «Лабиринтов» (книжка была открыта на рассказе «Фунес, Помнящий», который Джеймс все это время читал по-испански). Он вздрогнул, заметив на полях надпись от руки «Память — это ад». И главное, Джеймс нашел множество фотографий: Иен Дейтон, Грэм Оливер, Лиза Сильвертон, Анна Вэлери. Снимки были сделаны в доме, на заднем дворе, в комнате, где он сейчас стоял. В коробке оказалось еще несколько фотографий бледной пухленькой девушки, которая (вдруг вспомнил Джеймс) когда-то была в него влюблена.

Он перебирал фотографии, ощупывал вещи, а вокруг кружились воспоминания. Дюжины, сотни воспоминаний — настоящая пыльная буря. Как это ни странно, однако Джеймсу не удалось обнаружить ни одного собственного снимка, ни единого упоминания о себе в блокнотах. Как же так, недоумевал он, я помню эти лица, имена, эти куртки и рубашки. Они удивительно подходят мне, заполняют дыры в моей памяти, а меня самого в них нет. Словно кто-то стер из этой истории упоминание обо мне.

Внезапно его озарила догадка. Все так просто, мысленно воскликнул Джеймс. С чего это я решил, что эти вещи и фотографии принадлежат Малькольму Трюви? А что, если они мои собственные? Это объясняет, почему меня нет на фотографиях, — просто я в тот миг щелкал затвором. И почему обо мне не упоминается в блокнотах — для автора я никакой не Джеймс Пэдью, а я, я сам. И старая пластинка, которую я считал потерянной, тоже принадлежит мне.

Но если так, то зачем все эти вещи Малькольму Трюви? Кто он? Джеймс приложил ладони к лицу. Голова кружилась, свет в комнате медленно угасал. Он не ел с утра и чуть не падал с ног от усталости и голода.

Джеймс спустился вниз. Снова зазвонил телефон. Кто же так отчаянно, так терпеливо пытается дозвониться?

Джеймс вошел в спальню и, прежде чем задернуть шторы, выглянул в окно. Ветки каштана качались на ветру; от припаркованного фургона на тротуар падала тень; свет из окон в доме напротив рассеивал синие сумерки, но поверх этой картинки в окне маячило лицо. Поначалу Джеймс решил, что это лицо Малькольма Трюви, но после мгновенной паники понял, что видит собственное отражение. Он отступил от окна и всмотрелся. Как странно, да я просто вылитый…

— Так и есть, — прошептал Джеймс, — все сходится.

Вот почему он получал письма, адресованные Малькольму Трюви, вот почему его ненавидит Грэм Оливер. Именно поэтому Джеймс так сочувствовал Мартину Твейту! И песня. Это он ее сочинил. И он же, Малькольм Трюви, — автор «Признаний убийцы». Значит, он, Джеймс, и есть Малькольм Трюви! Джеймс вспомнил лицо Трюви в витрине секс-шопа. Тогда его глаза встретились с зеркальным стеклом. Так значит, он смотрел на собственное отражение!

Несколько мгновений Джеймс сидел словно загипнотизированный. Затем в уши снова вторгся назойливый звонок. Только теперь, раз он и есть Малькольм Трюви, на другом конце провода вполне может оказаться… э… Анна Вэлери! Вот моя цель, мой секрет, мой грааль!