Аморальное

Оливер Марк

Рэй так и не заговорил с ней, ни в тот день, ни на следующий, и Ими с ужасом подумала, что, возможно, он любил ту женщину, которую она убила, но через неделю он, как обычно, стал делать вид, будто бы ничего не было, и даже оплатил Имтизаль фарфоровые зубы.

А потом он снова исчез. Она очень переживала, но не так сильно, как в прошлый раз. Она знала, что он вернётся, нужно было только пережить пару дней. Она даже добилась разрешения патрулировать улицы по ночам, лишь бы не возвращаться домой. Рамирес ничего не понял, но он уже слишком привык ничего не понимать.

Но это длилось не два дня и не четыре, и вскоре Ими начала паниковать. Она начала серьёзные поиски. Она даже решила воспользоваться связями и попросила Кэмерона пробить Эддингтона по его источникам. Всё впустую. Он исчез. Ими была одержима. Она теряла жизнь, и, как назло,

жизнь потеряла ещё и молодая семья, менее метафорично и более безнадёжно. Улик не было никаких, кроме одной: соседи видели двоих подозрительных людей, дважды навещавших покойных молодожёнов за последнюю неделю, и даже могли бы опознать их при встрече. Но Имтизаль не могла вести расследование, а Оуэн слишком привык доверяться ей, чтобы заметить её слепоту. Она не могла спать, не могла есть, и на работе ничего не получалось, она настолько ушла в себя, что допустила ошибку, когда преступники были уже почти на крючке, дала им сбежать и провалила всё расследование, и с ней случилось то, о чём раньше она и подумать не могла: её отстранили от дел. Оуэн стал припоминать ей все отгулы, сильно участившиеся за последние несколько месяцев, над ней сгущались тучи увольнения, и всё ушло в полный мрак: в тот вечер она приехала домой, пустая и уничтоженная, и не могла понять, бьётся ли у неё сердце.

Теперь дом стал совсем пустым.

Она уже часа два не находила себе места; в переносном смысле, потому что в действительности место она себе нашла, вжавшись в стену и обняв колени. Ей казалось, что так не будет кружиться голова, и это действительно помогало. Помогало обрести хоть какую-то определённость, хоть немного меньше нервничать и не биться о предметы, не так гнусно ощущать биение крови у висков, на шее и на потрескавшейся губе, не жаждать действия и не искать себе занятие. Да и стоять на ногах она уже больше не могла. На полу всё становилось очень просто, устойчиво и просто: она превратилась в маленький единый кусок, как того и хотела. Как и делала уже две недели, возможно, причина была и в этом: Ими слишком привыкла сидеть где-то под стеной, она заползала в свой нижний ярус уже на автопилоте. Неудивительно, что её отстранили.

Имтизаль бездумно брела по комнатам, абсолютно не отдавая себе в этом отчёт и даже не понимая, что эта неусидчивость – начальная стадия чего-то важного. Она только брела по комнатам, обошла всю квартиру, как кошка, прежде чем твёрдо поняла: дальше она никуда не пойдёт. Всё, что она смогла сделать, – притянуться к стене, как скрепка к магниту, а дальше – довериться гравитации; так она и оказалась на полу в прихожей, чего, впрочем, осознать не могла: она была совсем, совсем мёртвой, и в ней жила только холодная и тёмная пустота, как ночной болотистый воздух, который отдаёт сыростью, промозглой и впитывающейся вместе с ним в кожу, в мясо, сосуды, доползая до костного мозга, ослабляя и утяжеляя все хрящи и сухожилия; который парализует все нервы и волю, который не позволяет даже шептать и хоть как-то нарушать эту чугунную мёртвую тишину.

Даже свет был потушен; Имтизаль сидела в кромешной мгле, надеясь ослабить панику меньшим объёмом раздражителей. Все двери были закрыты, окон в прихожей не было, но в неё заливалось унылое ночное освещение, жалкое и неощутимое, оно затекало в неё сквозь стеклянные вставки в дверях едва уловимыми туманными проблесками. Имтизаль вскоре так привыкла к темноте, что этой жалкой пародии на звёздный свет уже было достаточно для того, чтобы разглядеть контуры мебели. Это занятие несколько отвлекло её, до тех пор, пока новая волна чувств не утопила в горе.

Ими напрягалась до ногтей на пальцах ног и мучительно ожидала нового удара в груди, ей казалось, что сейчас сердце остановится, она боялась не дотянуть до того момента, когда всё бы прояснилось. Ей казалось, что она чувствовала, как от сердца волнами отскакивает кровь и неспешно, но упорно, растекается по сосудам к кончикам пальцев и обратно. Странно ей было только то, что, несмотря на такое медленное сердцебиение, она всё же чувствовала жар, который возможен только при повышенном пульсе. Она ждала слишком долго и не дождалась ничего извне. Она снова вспомнила гневное разочарованное лицо Рамиреса, проницательные карие глаза Малькольма, полные недоверия и осуждения: её отстранение стало последней каплей. Терпеть психоз и давить приступ больше не было сил. Тогда она приехала домой, спустилась в подвал, упала ничком и кричала, странным, безумным воем, как раненный зверь, брошенный

на голодную безнадёжную гибель. Она кричала до тех пор, пока собственный голос не стал её пугать, и тогда она свернулась на полу, как когда-то давно, избитая охраной Рэйнольда, и заплакала. Она не знала, как будет дальше жить.

Дом был вычищен идеально. Стерильную безмятежность нарушало только одно: грохот музыки. Колонки были размещены на всех этажах в каждой комнате и соединены между собой – это было сделано ещё во время первой тайной командировки Рэйнольда. Музыка грохотала так громко, что нельзя было услышать ничего другого: ни звонков, ни стуков в дверь, ни тиканья часов, ни собственного дыхания. В тот день, когда её отстранили от дел, Имтизаль превысила лимит истерики на всю жизнь вперёд. Теперь она ничего не чувствовала, кроме удушающего грома бас-гитары и ударной установки.

Так проходили её дни уже три недели. От Рэйнольда не было никаких известий, она осталась совсем одна и не имела никакого понятия о том, когда что-то изменится. И изменится ли. Она возвращалась с работы, где занималась бюрократической рутиной, и возвращалась очень рано, потому что даже этой бумажной возни ей теперь уже доверяли совсем немного; потом она ужинала, если оставались какие-то дела, занималась ими, если нет – сидела вот так недвижно под музыку полтора часа, потом качалась, принимала душ, приводила себя в порядок и возвращалась в свой угол, продолжая там сидеть до тех пор, пока ни начинало тянуть в сон. Потом она ложилась в постель, ждала, пока звуки музыки начнут пугать уползающее в сон сознание, нажимала кнопку на пульте, погружая дом в мёртвую тишину, и через пару минут засыпала.

В общем, заняться было почти нечем, поэтому Ими развлекалась тем, что промывала дом, но поскольку она этим уже занималась почти каждый, уборка не занимала много времени. А потом её ждали угол и овощное времяпровождение.

Она даже не отвечала на звонки родителей и только пару раз отправила им сообщение: «Слишком много работы. Простите». Она даже грустить не могла. Ничего не могла.

Вот и вся жизнь амёбы.

Но он вернулся, через полтора месяца. Она как обычно сидела в кромешной мгле на полу, там, где упала – в прихожей, – когда внезапно зажёгся свет, настоящий свет, мощный и сильный, и от непривычки Имтизаль плотно зажмурилась. Впрочем, свет был не очень внезапным: Ими слышала, как к воротам подъехал автомобиль, как беззвучные шаги приближаются к входной двери, как ключ шуршит в замочной скважине; она слышала всё это и знала, что это означает, но не могла сдвинуться с места. Вскоре она привыкла к свету, или не привыкла, а просто не чувствовала резь в глазах, во всяком случае они широко раскрылись, впив серый взгляд прямо перед собой и захватив в неё хозяина дома. Она смотрела в упор в глаза, сама не зная, что он прочтёт в них: ужас, укор, ярость, безумие или боль. Она только рефлекторно нажала кнопку на пульте, выключив музыку. Рэй удивлённо посмотрел на неё, сидящую под стеной и поджавшую колени к подбородку, подошёл к ней, как ни в чём не бывало, и присел рядом на корточках.

– Ты чего сидишь на полу? Простудишься.

Это прозвучало так просто и естественно, что слёзы снова отчаянно застучались в глаза, Ими глубоко вдохнула, втянув воздух носом, как будто хотела втянуть им звук.

Она чуть не заплакала.

Ей вдруг стало так больно, как могло быть только в его присутствии, потому что только рядом с ним она могла настолько явственно и необратимо ощущать свою беспомощность. Ей было невообразимо больно, всё её нутро будто поливалось кислотой, разъедалось и капало ядом вниз, вниз, вниз, а она не шевелилась и смотрела на Эддингтона, она не делала ничего для того, чтобы спасти себя от самоуничтожения. Потому что не могла. Потому что он стоял рядом, и всё, что она могла – это смотреть ему в глаза. В глубине души Имтизаль была бесконечно благодарна ему за то, что он так просто себя ведёт, что он не терзает её надменностью, злорадством и намёками, что не унижает её, как обычно; она была настолько благодарна, что не могла позволить слезам прорвать себе дорогу на кожу лица. Он сел перед ней, и за это она тоже была ему благодарна, и она всё больше и больше сквозь зверства боли чувствовала самое искреннее счастье, которое только могла испытать. Она только беспомощно пошевелилась, плавно, медленно, будто боясь обнаружить своё присутствие, её колени стали наклоняться, как подъёмный кран, пока ни уперлись в пол; она нагнулась к Рэю, поцеловала его руку и медленно, бережно обняла его.