Аморальное

Оливер Марк

– Зачем? – он снова прислонил её спиной к стене, удерживая её на ногах за шею. – Чтобы ты, – Рэй нежно убрал с её лица волосы, – наконец-то перестала быть такой… мёртвой. Чтобы перестала жить по своим монотонным программам. Чтобы в тебе хоть раз появилось желание дать мне отпор. Не убить меня, что, кстати, тоже входит в твои идиотические монотонные программы жизни, а просто остановить. Закричать. Ударить. Да хоть убить, но не для твоей психованной… эстетики. Для самообороны. Всё равно не сможешь.

– Ты ведь не позволишь… всего… этого.

– Конечно, не позволю. Но тогда я сломаю тебя, увижу тебя, тебя настоящую, а не это рваное, грязное, обесцвеченное тряпьё.

– Зачем?

– О Господи! Ими, ну

как, как, как можно быть такой тупой?! Мне нужен человек, мне нужна женщина, не рабыня, а женщина, уважающая себя, уважающая меня и требующая к себе живого отношения. Справедливо требующая.

– Я никогда не просила твоей любви.

– Тогда терпи моё презрение.

И он вытащил её за собой из комнаты и сбросил с лестницы.

Вскоре она уже отмывала стены и пол от своей крови, утешая себя тем, что, по крайней мере, остаток дня пройдёт почти счастливо. Рэй не был таким чудовищем, каким казался в пик своей жестокости, и обычно, когда избивал её, позже, в тот же день или на следующий, снисходительно позволял ей наслаждаться его благосклонностью. Она стояла в ванной комнате, уже в третий раз щупая опухшую скулу и проверяя, достаточно ли толстым слоем намазан крем; смотрела на себя в зеркало, холодно и трагично, и думала о том, что нужно воспринимать свои травмы как дар, нужно радоваться им и счастью видеть Рэйнольда. Находиться рядом с Рэйнольдом. Но ей не удавалось. Смотря на себя в зеркало и механически каждую минуту поднимая побитые тонкие пальцы к побитому лицу, она воспроизводила в своём сознании снова и снова арию из «Аиды», пропитываясь ненавистью и глубоким презрением к опере и театру в целом. Имтизаль знала, что найдёт способ чувствовать оперу и понимать театр. Понять оперу значило начать понимать Рэя.

Она была права, и уже вечером он ей сказал, чтобы она отпросилась на четверг с работы, потому что они летят в Нью-Йорк. Он повёл её не на оперу, а на балет, «Спартак», и даже почти не расспрашивал её, удалось ли ей что-то почувствовать. Ими думала, что он и так знает, что ей не удалось. Она оживилась разве что во время танца с саблями и живо представляла себе, что на сцене происходит настоящая бойня.

Он бывал с ней груб не очень часто, не больше четырёх раз за месяц. Всё остальное время он вёл себя, как нормальный человек, и обращался с ней, как с нормальным человеком. Но потом он изменился, и началось всё с того, что он исчез без предупреждения. Ими три дня сходила с ума и искала его повсюду, прежде чем он неожиданно приехал домой. Она попыталась возмутиться за такое отношение, но её бунт, как и всегда, был подавлен одним жестоким взглядом, и ей снова пришлось вести себя, как покладистой собаке.

Вскоре после этого она неистово стала скучать по лесу. Она ездила туда почти каждый день после работы и по ночам и тоскливо обрабатывала останки своих жертв. Как бы ей хотелось, чтобы Рэйнольд вступил в их ряды.

Она часто просыпалась ночью и держала подушку над его головой, в воздухе. Она не решалась задушить его. Хотела, но не могла. Она не могла убить его просто так, ей нужно было знамение. Знамение, которое так и не приходило. Приходила только невыносимая жажда крови.

– Я была не первым заказом для Эрика? – спросила она как-то Рэйнольда, встретив после деловой встречи в дверях.

– Не понял.

– Эрика больше нет. Кто же убивает твоих врагов?

Рэй ответил жёстким осуждающим взглядом. Она поникла. Он не любил вспоминать Дерека и Эрика: он так и не нашёл новых телохранителей. Ими казалось, что он и не искал. Ей всё больше казалось, что устал от жизни и не против отдать её тому, кому она нужнее.

Её удивляло, что за все эти месяцы на него не осуществлялось ни одного покушения и ни один наёмник не пробирался в дом. Она бы узнала. На всякий случай, она каждую неделю, иногда по нескольку раз, если было

время, устраивала зачистку всего дома и территории, но так и не нашла ни одного жучка. Все как будто выбросили Рэя из своей жизни, как только его жизнь стала слишком проста.

Так думала Имтизаль, а потом обнаружила пятнышко крови на его пиджаке. Совсем маленькое, у изгиба воротника, которое Рэй, вероятно, даже не заметил. Она сама бы не заметила, если бы оно не расплылось, когда она случайно навела на запачканную область клубы пара.

Ими спросила его об этом. Он удивился, потребовал показать, где она увидела кровь, но ничего не объяснил. С того дня она начала вести счёт всех патронов в доме и постоянно проверяла револьвер в бардачке Audi. Рэй никогда не водил BMW самостоятельно и, с тех пор как все водители были убиты, ни разу не сел в него.

Имтизаль готовилась к очень тяжёлому решению в своей жизни. Она готовилась уйти с работы, если бы Рэй предложил ей другую. Она не раз намекала ему, что могла бы заменить Эрика и Дерека вместе взятых, но Рэй никогда не развивал тему, и ей становилось понятно, что им он доверял куда больше, чем ей. В общем-то, причины на то были весьма весомые.

– Не понимаю, почему ты не избавился от меня, – как-то сказала она. Она действительно не понимала, как он может находиться рядом с ней, зная, как сильно она мечтает о его смерти.

– Тебе и не нужно всё понимать.

Но эти его слова ей всё объяснили. Объяснили его бесстрашие и её беспомощность. Рэй никогда бы не доверился ей. Он никогда бы не раскрылся для неё и на четверть, чтобы она никогда не смогла понять в с ё. Он знал, что она не сможет убить его на половине пути, что будет идти до конца и пожирать его без остатка. Единственный способ оставаться живым – хранить остаток вечно.

Однажды она сбежала ночью из дома и ушла гулять в плохие районы. Её гнало отчаянье, её гнала тоска, её гнала неотвратимость собственного несчастья. Эта новая жизнь разводила в Имтизаль пронзительную неудовлетворённость. Ей нужно было разрядиться, ей нужно было отдохнуть и вернуть себе умиротворение и смиренность, и она быстро нашла то, что искала: пьяного бездомного, одиноко прислонившегося к стене дома под снос. У неё резко вскочил пульс от мучительного возбуждения. Она взбудоражено и страдальчески оглянулась по сторонам и одухотворённо приблизилась к бездомному. Он спал. Она ударила его в лицо, сильно, точно, чтобы выбить челюсть. Но ей не удалось; ей удалось только наполнить его рот кровью и бодрствованием, но, не давая несчастному шансов прийти в себя, она ударила его снова, и била до тех пор, пока челюсть не отвисла. Ими была в маске. Ими исполосовала всё его тело, прежде чем её отчаянье и тоска стали отступать вместе с его дыханием. Её нутро дрожало, её тело излучало безмятежность. Она всё ещё чувствовала приятное лёгкое напряжение в ладони, когда лезвие, упершись в кость, скользит и дробит её, и входит в плоть быстрее, резче, мягче, и в руку выливается горячая липкая жидкость, и нужно быстро вытащить нож и вонзить его снова, чтобы не дать крови остыть, чтобы на коже снова стало мокро и тепло, но рано или поздно приходится остановиться и стереть холодную сырость об одежду холодного и сырого тела.

Она вернулась домой и приняла душ, потом вместе с ножом вошла в спальню. Она была возбуждена. Она была готова отключиться от своих чувств и довериться животной слепой агрессии, но Рэй уже ждал её. Он больно блокировал её, выбил нож из рук и несколько раз ударил в горло так, что чуть не убил её. Она рассказала ему, как убила бездомного. Она поклялась убить и его. Она была безумна. Он ударил её снова. Он повалил её на пол и забивал ногами. Он избил её так сильно, что она потеряла сознание, впервые за всю свою жизнь.