Аморальное
Шрифт:
Никто не знал про Эддингтона. Дэвид ей не звонил. Рэй настоял на том, чтобы она съехала со своей квартиры, и выделил ей целую комнату для работы в своём особняке. Она не понимала ещё, насколько сильно он за неё взялся.
Так прошёл ещё один месяц, и этот месяц был одним из самых счастливых в её жизни. Рэй её больше не избивал. Он уделял ей не очень много внимания, но достаточно, с учётом того, сколько у него всегда было работы. Наводить о нём справки стало ещё легче. Она только боялась, что её заметит Том.
Она думала, что Рэй ей доверяет.
– Мощь, которая пришла к ним, будет у них отнята. Вины Уруинимгины, царя Нгирсу, нет. Что же касается Лугальзагеси, то пусть богиня Нисаба отметит на челе его это преступление.
Он читал таким торжественным и грозным голосом, что у Имтизаль складывалось впечатление, будто он сам переводил это с аккадского.
– Я уже не помню, чьи это слова?
– Один из воинов.
– Чьих?
Она посмотрела в книгу и медленно произнесла: «Уру-и-ним-ги-ны». Он рассмеялся.
– Кто тебе больше всех запомнился?
– Хнумхотеп. Первый.
Он задумался.
– Вообще-то я имел в виду войну Лагаша и Уммы, но неважно. Хнумхотеп? Не помню такого фараона.
– Он не фараон, он номарх. Правил Кинополем.
Рэй задумчиво смотрел на неё какое-то время.
– Тебя привлекло что-то в его политике или связь с Кинополем?
Она удивилась и не сразу нашла, что ответить.
– Про Кинополь так мало пишут.
– Да было бы, что писать. Кроме культа Анубиса и своего разрушения он ничем не прославился.
Так Ими запомнила, что при Рэйнольде стоит читать только исторические книги: в них не нужно искать подтексты и мораль, о которых он может спросить и которые она не сможет найти. Но даже когда он был добр к ней, вежлив, не поднимал на неё руку, она ему не верила. Она жила от приступа к приступу и не могла успокаиваться, даже когда Рэй не унижал её, даже когда не злоупотреблял своей властью. А на него нередко накатывало, и никогда нельзя предугадать, когда случится следующий порыв агрессии.
– Ты видела это на сцене? – как-то воодушевлённо спросил он. Он сидел в кабинете и слушал музыку, когда почувствовал, что Имтизаль стоит в дверях и блаженно смотрит на него.
Она качнула головой. Он посмотрел на неё исподлобья.
–
Она смутилась и снова виновато качнула головой.
– Это же «Аида»! Как этого можно не знать.
Она промолчала. Он был прав. Он всегда был прав. И ему всегда удавалось заставлять её чувствовать себя ничтожной.
– Ты хоть когда-нибудь слышала эту оперу?
Она покачала головой.
– Сядь, послушай.
И это тоже заставляло её чувствовать себя ничтожной. Даже когда его поступки предполагали благородство, было в них что-то саркастическое, высокомерное, холодное, что-то такое, что заставляло Ими страдать.
Она покорно села рядом, и Рэй снова включил запись. Ими старалась слушать. Она ничего не смыслила в опере и совершенно не понимала очарование арии, минуту назад отражавшееся трепетом и восхищением в глазах Рэйнольда. Сейчас его глаза тоже блестели, но уже иначе: он смотрел на Имтизаль. Это было тяжело: он только косил глаза, чтобы она ничего не заподозрила. Она действительно не подозревала. Она действительно думала, что он решился помочь ей на этой заросшей и шаткой тропинке к его душе. Понять оперу значило начать понимать его.
Тишина вернула её взволнованный взгляд к нему. И не зря Ими чувствовала себя униженной: глаза Рэйнольда уже намекали своей ледяной надменностью, что ничего хорошего он не задумал.
– Не твоя опера, верно?
Она промолчала. Он нагнулся ближе к её лицу.
– Не твоя?
Она качнула головой, чувствуя боль в висках, горле и груди.
– Ну, ничего, – он ласково провёл пальцами по её щеке. – Я, к примеру, очень холодно отношусь к «Дон Кихоту», а ведь он тоже считается гениальным творением, – он перестал гладить её кожу. – А «Дон Кихот» тебе знаком?
– Книгу читала, – глухо и отчаянно выдавила Ими и тут же попыталась спастись. – Мне не понравилось.
– Книга здесь при чём, я про оперу.
Она снова молчала, и он снова снисходительно вздохнул, играя её волосами.
– А какие вообще постановки ты видела?
Она молчала.
– Ну, ты же знаешь хоть какую-то оперу, верно?
Она молчала.
– Ты не слышала оперу? – он нахмурился. – Ты вообще… хоть раз бывала в театре? Ими, сколько раз я тебе говорил, что воспринимаю твоё молчание, как неуважение к себе.
– Прости… – она знала, к чему идёт дело, и медленно умирала, изнутри, в глазах и иссыхающих губах.
– Была?
– Нет.
Он встал.
– И в филармонии не была?
– Нет.
Его лицо начало мерцать тем самым презрением, которое она так и не научилась переносить.
– Я просто понять не могу… как можно совершенно не любить музыку. Ты художница, я думал, у тебя душа человека искусства.
– Я люблю музыку, – в её голосе становилось всё больше глухости и отчаяния. Он испытующе смотрел на неё, и ей пришлось продолжить. Больше всего она не выносила, когда он вынуждал её говорить. Особенно, когда вынуждал говорить о с е б е. – Но не оперную. Хэви метал.