Аморальные рассказы
Шрифт:
Кто-нибудь может сказать: дьявол, а так быстро пал духом. Чувствую, надо объясниться. Как я уже указывал, в действительности, факт, что Гвалтиери отдавал предпочтение амбициям, мешал мне — особенно после грозовой ночи — снова соблазнять его, используя склонность ученого к девочкам. Нельзя служить двум господам. Одинокий молодой человек, не уверенный в своей судьбе, которого я встретил в летнем городском саду, все еще метался между честолюбием и сексом. Прося Гвалтиери подписать контракт в школьной тетради, я рассматривал его сексуальность только как способ для достижения моей цели, и, кроме того, понимал, что в тот момент его честолюбие преобладало над всем остальным в его жизни. Не в силах освободить в себе животное, Гвалтиери в то уже время ставил превыше всего собственное
Почти два года я не интересовался Гвалтиери. Из Америки до меня доносилось эхо его невероятных успехов, но удовольствия мне это не доставляло, что может показаться странным, поскольку он как-никак был моим созданием. Обычно, — в ожидании когда же, наконец, можно будет отправить должника на вечные муки ада, — я внимательно слежу за успехами каждого, кто заключил со мной соглашение, и не могу избавиться от чувства гордости, подобно искусному ремесленнику, создавшему идеальное творение. С Гвалтиери было иначе: я чувствовал, что привычное удовлетворение мастера вытесняется неким раздражением и разочарованием.
Почему? В конце концов, после долгих размышлений, я пришел к единственно возможному заключению: я влюбился в Гвалтиери. Кому-нибудь придет в голову: а-а, гомосексуальная страсть! дьявол же — мужчина. Ничуть не бывало. Дьявол может быть и мужчиной, и женщиной, быть и гетеро-, и гомосексуальным. И как можно было бы уже заметить, дьявол может стать, среди прочего, и вовсе кем или чем угодно, бабочкой, например. В случае с Гвалтиери, я — женщина, бесповоротно женщина. Избегаемый и отвергнутый им в облике, принятом мной с оглядкой на его порочную склонность, я влюбился в него и будто обрел вторую природу. Я стал женщиной, я полюбил Гвалтиери, и мне теперь совершенно неинтересны его безумные амбиции и головокружительные успехи. Я и раньше, предъявляя ему роковой пергамент, хотел, чтобы мы стали любовниками, хотел этого любой ценой.
Последний год, из двух оставшихся, был на исходе; теперь или никогда — вдруг решил я, — последую за Гвалтиери в Америку, хоть раз еще попытаюсь соблазнить его до того, как предстану перед ним в своем натуральном дьявольском облике, чтобы потребовать выполнения контракта. Однако оставалась проблема с выбором нового образа. Гвалтиери преподавал в А-ском университете. Я понимал, что не могу ходить на его лекции в облике одиннадцатилетней девочки, как, казалось бы, было необходимо. Оставалось предстать зрелой женщиной. И все же, нужно было, чтобы Гвалтиери нашел во мне, женщине, нечто от девочки, соблазнявшей его в прошлом. Я ломал себе голову: женское тело с круглым девичьем лицом? Распахнутые глаза, челка и мелкие черты лица? Маленькие ручки, маленькие ножки? Едва наметившаяся грудь? А ниже? Как у всех? По длительном размышлении, я отбрасывал все версии, одну за другой: почти все женщины имели, по меньшей мере, один из перечисленных признаков, но ни по одному из них нельзя было принять женщину за девочку.
И вдруг я кое-что вспомнил. В ту ночь, когда я почти довел Гвалтиери до инцеста, я заметил на стене его кабинета, над письменным столом, большую фотографию в рамке. Вероятно, этот снимок Гвалтиери сделал во время путешествия на Восток. На фотографии была молодая женщина — камбоджийка, малайка или японка, одной рукой она взяла за руку девочку, другой поддерживала на голове большую корзину с фруктами. Рука, воздетая к корзине, подняла передний край единственной ее одежды — куска ткани, обертывающего тело, — и напоказ оказалось выставлено интимное место. Это было невинное секси девочки: лобок, не покрытый волосами, и пухлые нижние губы, тогда как половая щель у нее была, как у взрослой женщины: бледная, продолговатая и уходящая в глубокую тень между ног. Обнаженный, выпуклый зарубцованный «шрам» впечатлял не столько сам по себе, сколько в контрасте с тем, что женщина была уже матерью.
Пока Гвалтиери исправлял задание по математике, я смотрел на эту фотографию; и у меня возникла мысль — это секси-инфант было похоже на мою интимную часть, а Гвалтиери, вне всякого сомнения, увеличил и поместил в рамку данную фотографию единственно за своеобразие такой детали во взрослом женском теле. И было понятно, что, вообще-то, другого интереса фотография не представляла, — заурядный снимок, какие туристы делают тысячами, путешествуя по Востоку. Так что прояснить следовало одно: сделана ли фотография случайно или же специально увеличена, обрамлена и повешена на стену? Я склонялся ко второму: так и вижу, как Гвалтиери щедро расплачивается с малайкой, а потом просит ее попозировать, с девочкой за руку и корзиной, полной фруктов, на голове. Да, я представил себе тот момент: ткань, подобно легкой завесе, приоткрывается, и именно настолько, чтобы без труда разглядеть неприкрытое секси-инфант, изумляющее и захватывающее своей детскостью в сочетании с совершенно зрелыми размерами. Для такого, как он, открыть подобную аномалию — женщина с девичьим секси — наверное, было так же ценно, как для филателиста приобрести редкий экземпляр давным-давно разыскиваемой марки.
Только тогда я догадался, что Гвалтиери притягивают не столько сами девочки, сколько их секси, и только они, своим цветом, формами и устройством. И больше того, как ни странно, можно было подумать, что именно контраст между взрослым телом и детским секси составляет для него особое лакомство. Вполне возможно, он и на старуху бы польстился, имей ее секси эти свойства. Вот примерно так объяснял я одну из многочисленных фотографий, представших моему взору тогда, в грозовую ночь в кабинете, когда я, опустившись на колено, целился мысленным объективом в центр «моего» тела.
Да, прочь сомнения! Таким образом, исходя из вышеописанного, я превратился в женщину, не очень молодую, чуть старше тридцати, высокую, абсолютно сформированную, за исключением гениталий. Им суждено было оставаться детскими, только неестественно большими, с бледными, безволосыми, пухлыми губами. Правда, я добавил низкую, мягкую, почти материнскую грудь, узкие бедра, маленький зад, длинные и стройные ноги. В довершение, вспомнив фотографию малайки, я придал своему лицу азиатские черты: чуть раскосые, но, правда, лишенные монгольского разреза глаза, небольшие нос и рот, черные и гладкие волосы. К тому же, логически рассуждая, в Штатах азиатов пруд пруди: так что я напомню Гвалтиери малайскую фотомодель и, в то же время, не очень-то буду бросаться в глаза. И последний штрих: я должен быть достаточно сведущ в материях, которые преподавал Гвалтиери. Я считал, что должен очаровать его двумя аномалиями: невиданным секси и неслыханной образованностью.
Очень довольный своим обликом, я полетел в Америку и, после долгого путешествия, приземлился в аэропорту А., выстроенного посреди пустыни. Штат, в котором находится А., знаменит ядерным центром, где постоянно проходят эксперименты по ядерной физике, а университет, правду сказать, — ничто иное как фиговый листок на этом сраме.
Появившись в аудитории на первой лекции семинара Гвалтиери, я села в первый ряд. Именно в эту минуту он объявлял тему семинара: перспективы развития новейших открытий. Название звучало многообещающе. После лекции, на которой рассматривались основные вопросы, подойдя к Гвалтиери, я представилась. Сразу выяснилось, что я для него никто — обычная студентка. Улучив момент, когда он был один, я заговорила с ним на научном языке, с глубочайшим, не в пример другим ученикам, знанием предмета.
Речь шла о моих наблюдениях, смысл которых был понятен не более чем трем-четырем ученым в мире. Тут Гвалтиери вздрогнул и из-под черных бровей с удивлением уставился на меня. На вопрос, в каких университетах я до сих пор училась, я ответила, что, мол, посещала Токийский. Изумление, в которое я его вогнала, мне понравилось; теперь мне не затеряться среди остальных студентов. Но это только начало. Теперь каким-то образом нужно устроить так, чтобы он в меня влюбился; и это при том, что было ясно: добиться желаемого можно только прямым предъявлением моего сверхъестественного, редкостного, неимоверно беззащитного секси.